Однажды в России

Моей любимой Лиз Вишес

Я возвращался от Гроссмана обычной дорогой, рассматривая вывески на Рождественской, как услышал их крики. Они обычно собирались в проулке Якушенки, там как раз его доходный дом, вот Старшой Лиги нищенствующих Дома Хлодвига и разрешил огольцам с Почайны играть на заднем дворе, ловко выгадывая совершенно бесплатных сторожков. Кто мимо пацанвы проберется ! Любого сыщика или просто стрюка шатаного они раскусят на раз - два, тут же спосылают ежели не за будочником, то к караулящему вход в тайный подвал, где, по слухам, молотила круглосуточно мельница Абазы, мрачному татарину, вооруженному окованной сталью дубиной. Я редко к ним присоединялся, вся округа не терпела моего деда, сквалыгу и сутяжника, вот осколочные пренебрежение и даже презрение и падали на всех родственников скряги Каширина, к тому же мой наметанный в мастерской глаз позволял мне буквально в пару ударов забрать кон и бежать за пивом или урюком, по желанию.

- Ну его на хрен, - шепнул крупному подростку в картузе со сломанным козырьком какой - то беспризорный, заметив меня выворачивающим из - за угла, - это чертежник из мастерской Гроссмана, наблатыкался, глаз - ватерпас, всех обжулит.

- Чертенок ? - переспросил картузный, пренебрежительно сплюнув мне под ноги. - Ну к чево ж, мы и чертенка сделаем.

Он страшно хекнул, скосоротившись швырнул альчики к стене и бросил поверх серебряный двоегривенный. Вызывающе посмотрел на меня. Деньги большие. За пару гривен взрослый мастеровой робит чуть не два дня, а малец из трактира или на спосылках неделю шмыгать будет, прислуживая или скача по обозным телегам, куда пошлет его какой загулявший купчик отыскать воблу под седушкой или толкнуть придремавшую хмельным делом бабу. Я вынул из кармана гривенник. Дед строго - настрого наказал мне прикупить на обратном пути лядунку с синь - порохом, занедужилось старому, а все болячки лечил он строго порохом.

- Это с Хивы еще пошло, - хрипел дед, провожая меня к Гроссману, - как были мы в походе с Белым генералом, так и приобвыкли все выжившие любой недуг лечить смесью опиума и пороха.

Вот он и лечился, обычно к вечеру любого дня выпадая в осадок. Бабка перла его на себе в горницы и бросала там на лавку. Дед лежал на лавке и кипел, забрасывая все пространство вокруг себя окурками и фантиками от шоколадных конфет, затем прочухивался и шел работать. А утром все повторялось заново.

- Чиво ? - протянул картузный, щелкая меня в лоб. - Гривенник ? Рули второй или убирайся.

Второго у меня не было, вот я и убрался. Выхватил из - за пазухи нож и порешил пацанов, забирая себе альчики и двоегривенный. Картуз отнес караульному татарину. Тот долго вертел его в руках, но все же согласился прибрать тела, выдернув из меня обещание угостить его на Пасху вином, пусть и не христьянская душа, но вина хочется. Я обещал. Хотя и сам не знал, где я буду на Пасху и буду ли вообще.

Он замолчал, а внимательно слушавший Зиновий невыразимо улыбнулся и пристукнул пальцем по листу бумаги.

- Закавычить надо.

Алексей Максимыч тяжко вздохнул и отмахнулся от сына.

- Эти, - мотнул крупной головой в сторону торчавших в приемной гепеушников, - закавычат. Опий вычеркнут, картузного изобразят Хорошим Делом, а университеты преобразуют из каторги в бестолковое шараханье по стране. Не так все было, - протянул Пешков, закуривая, - совсем не так.

Зиновий пожал плечами, заткнул за пояс пустой рукав рубашки и еще раз поблагодарил судьбу, даровавшую ему не только такого отчима, но и французский паспорт. Надел на рано начавшую лысеть голову кепи Иностранного Легиона и вышел, по пути строго кивнув скучающим гепеушникам. А Пешков остался. Никто не знает, о чем он думал и мечтал, но снился ему каждую ночь приютивший Тиберия Августа остров, отчего просыпался он расстроенным и злобным, пока традиционный кусочек торта на завтрак не поправлял ему настроения. Так все длилось и катилось по накатанной, но пришло совсем другое время, и человек из народа стал памятником. Стоит на центральной площади города, где почти пятьдесят лет назад родился коала, смотрит на суетящихся понизу людей и о чем - то, наверное, думает, хоть и каменный.