Две сексопыльные истории. Глава Эротические истории

ДВЕ СЕКСОПЫЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

МИФ

Мифическое — это, когда ничего не понятно, неизвестно и не нужно.

Заверни любой факт в миф, и женщина со страстями, несколько превышающими общепринятые, покажется необыкновенней той нашей привычки наплевать, которая и угораздила Яшку-гитариста в три дня и три ночи на самосвале отдаваться искушению, о котором грезил, но которого не чаял.

Самосвал был в долголетнем розыске и оброс мифами, как беглый отец алиментами. Его принадлежность мифической фирме устанавливалась, и Яшка, не будь дураком на предмет изъятия лишнего, придумал, будто оружие секретное, хотя женщину видели многие, а некий полицейский даже честь отдал, и о страстях догадывались, поскольку мужчине не обойтись без того, без чего женщина его не заметит.

Многое, что случилось потом, вначале казалось невозможным: миф, сколько его ни сочиняй, не любому поддаётся автору, как женщина не любому из нас, хотя может с каждым. А уж миф или не миф, разберёмся не прежде, чем сказку превратим в сбывшееся потом.

Впрочем, многое из того, что известно, ничего по существу не доказывает, а мифу, стало быть, столько лет, сколько всем нам вместе, включая обитателей амазонской сельвы в натуральную величину, без перьев и косметики. Да и много ли со всех нас возьмёшь, коль скоро / вместе или порознь / без колебаний побьёмся об заклад, что миф женщинами придуман для того, чтобы мужики понимали, за что борются.

ОТЕЛЛО

То, что Пичугин без памяти влюблён в мою жену, я догадывался давно. Но совершенной для меня новостью оказалось его признание. Я не привык к правде, особенно в глаза. Правда меня оскорбляет. Мне кажется, что правдой меня хотят унизить.

А я, прежде того, был возвышен ложью. После нее унижение правдой непереносимо. Надо ли удивляться, что выслушав признание Пичугина, схватил первый попавшийся под руку тяжёлый предмет и нанёс, не разбирая куда, не менее десяти тяжёлых ударов. После этого почувствовал, как моя, замороженная правдой, душа, стала понемногу оттаивать, а я — снова обретать человеческий облик.

Из очередной беседы со следователем, я понял не многое, но главное: он страстно желает оказаться на моём месте, но должность и отсутствие претендентов на его не такую уж прекрасную половину, лишают тайно лелеемой возможности. И когда, прощаясь, мы дружески обменялись рукопожатием, я исхитрился заглянуть в небольшое зеркальце, лежащее почему-то на его столе, и уставившаяся на меня физиономия показалась чрезвычайно симпатичной, глаз не оторвать. Это был просветлённый и, рискну утверждать, красивый лик мужчины, которому не изменяет жена, а многие другие женщины сочли бы за честь то, что, по недоразумению, называется потерей чести. Даром, что арестант и условия, необходимые для воплощения этого замысла, отсутствовали.

Но факт остаётся фактом: после расправы над Пичугиным, я сильно вырос во мнении окружающих, и если бы им, предположительно, пришлось  оценивать меня по десятибалльной системе, оценка девять и девять десятых  мне обеспечена.

Но самое удивительное, что все вокруг решили, будто я — Отелло. И многие средства массовой информации взахлёб пустились по сему поводу в глубокомысленные рассуждения, что, дескать, человечество ещё не утратило шансы на выживание, пока не разучилось рождать людей с такими сильными, как у меня, страстями.

А одна учёная личность, явно желая продемонстрировать за мой счёт свой интеллект, высказалась в том смысле, что сначала обнаруживаются героические персонажи, а уж после их создатели. А посему появление нового Отелло предвещает и скорое появление нового Шекспира.

Не исключаю, что сей дальновидный господин дождётся от меня. По всему, у него в запасе много научного времени и терпения, тогда как я, на сей счёт, ничуть не обнадёжен. При изобилии окружающих нас глупцов, собственные благородные побуждения утрачивают смысл и значение.

Борис Иоселевич