Айка

Рассказ написан по мотивам преворсходного романа Николая Зайцева "Город Шаманов"

- Ты чего мертвяка смерзшего не видел никогда!? Чего бельма свои таращишь на меня, нехристь чумазая.

Максим Самсонович стоял перед низким саамом, как огромная скала, уперев руки в бока. И укорял оробевшего погонщика оленей. Тот что-то постоянно бормотал, испуганно кивая на лежащее перед ними обнаженное тело старика.

- Айка, Тенкэ, Айка, Тэнкэ.

- А вот это отведать не желаешь, чухонь белоглазая?

Он поднес к лицу саама свой огромный кулак.

Подошел помощник Максима Самсоновича вольный качок Николай в тулупе, большой бараньей шапке, поверх которой был повязан башлык, выданный ему еще на предгорьях Шипки – так он его и таскал его по белу свету, как талисман от всех земных бед. Саамы любили его за добрый, незлобивый нрав и он отвечал им тем же. А своего единственного полицейского они побаивались.

- Пущай он стоит Максим Самсоныч, та я его сам стащу, уж одюжу - то. Он не чижолый совсем. Глянь, как его морозом то иссушило одни кости да кожа, перышко, да и только. Мумья одним словом, - подытожил он.

«Да иссушило его изрядно»,- подумал Максим Самсонович, - что теперь делать с этим телом? Бог его знает, вот уж оказия…»

Он еще раз посмотрел на лежащее пред ним на рваной рогоже обнаженное тело старика, сплюнул с досады и пошел к нартам.

- Свези его Миколай к дохтору, в Дальний поселок, пусть у него полежит в леднике, может, кто из родственников объявится.

«Один я, это ж надо, один полицейский на всю эту проклятую тундру… Еще этот Ерошкин пропал. Ушел месяц назад на лыжах и пропал. Где его теперь искать, может по весне, где изглоданное писцами тело оттает», - печально подумал. – «Щас бы и отвезли бы тело к Ерошкину, тот быстро вскрытие сделал бы да все чин, по чину выдал. А теперь его куда? Был бы туземец местный, Бог с ним, пусть себе лежит дальше смораживается, пока сами туземцы не заберут, а наружность – то вроде христианская. Нельзя оставлять, грех».

Он сел в нарты поплотнее запахнул тулуп и слегка, но чувствительно, чтобы знал его хозяйский нрав, пнул сидевшего впереди лапландца.

- Давай, братец, трогай!

***

Ерошкин был на родах у местных туземцев. Как один врач, он на всю эту бесконечную, занесенную снегом округу, должен был надзирать над местным населением: делать наблюдения, делать записи, лечить если надо.

«А как их лечить? У них на уме одно шаманство»

Ерошкин покачал головой, прилаживая лыжи, подбитые тонким нерпичьим мехом к валенкам, и продолжал думать, о том какая же нелегкая занесла его в этот ледяной край.

«Вот сегодня рожала баба, так эти дикари вытащили ее полуголую, несчастную, на снег. Вокруг прыгал, как безумный дурак шаман с бубном. Что-то выл, пел, стонал, кружил вокруг нее, а ее глупые родственники ему подвывали. Потом бедная женщина разрешилась от бремени. Так нет, что ребеночка сразу унести в теплую вежу, они его обтерли снегом и еще две три минуты держали на морозе! Пусть духи решат, сможет ли он жить, будет ли он сильным, чтобы одолеть морозные зимы, тяжёлый быт северных народов. Все у них духи решают. Вот сказывал один знакомый сядут два чухонца в лодку и айда рыбачить в море, а ежели один ненароком за борт упадет. И что? А тот его товарищ ни за что ему руку не подаст. Будет ждать, отпустит его дух моря или нет, выберется сам или потопнет».

Ерошкин поправил под тулупом револьвер системы Наган в кобуре, чтобы если что отбиться от волков, да пару писцов не мешало бы стрелить по дороге.

«А он ох, и хитрая, осторожная зверюга. Вон Иван Матвеич давеча двух подстрелил. А мех какой у них был, высший сорт! »

Широко раскидывая руки вперед и назад, как солдат на плацу, Ерошкин побежал на лыжах, подминая мягкий снег.

«Расстояние, здесь всего ничего, если шибко побегу, даже засветло буду дома»

Но минут через пятнадцать он заметил, что идет легкий снег, а еще через пятнадцать, что начало заметно вьюжить Ерошкин с тревогой посмотрел на горизонт – темнело, что обещало непростую дорогу домой. Поворачивать назад было уже поздно, и врач ускорился, надеясь миновать опасность. Снег начал идти крупными снежинками и скрашивая твердь земли и воздух в одно белое полотно.

Ерошкин беспомощно озирался по сторонам, крутил головой, но направления, куда идти не было видно. Началась пурга, самое опасное, что может застигнуть путника зимой среди безбрежных снежных наносов, холодный ветер хлестал в лицо и едва не сбивал с ног.

- Проклятье! – выругался Ерошкин.

Он чувствовал, что начинает замерзать. Тело мелко дрожало, зубы стучали несколько раз несчастный путник падал в снег. Снежный заряд сменялся один за другим. Вся природа восстала против одного человека затерянного среди бушующей стихии.

«Я так и погибнуть могу» - подумал Ерошкин, и эта мысль испугала его.

Сердце сжалось.

Через полчаса все вокруг ревело и крутило, словно как говорил, бакалейщик из поселка «земная ось наскочила на небесную».

«Все! » - обреченно подумал Ерошкин,- «наверное, я здесь сдохну».

Ему стало страшно. Но внезапно он почуял запах дыма – запах горящего дерева и оленьего сухого навоза.

«Если я буду идти в направлении дыма, то выйду к поселению».

Через некоторое время обессиленный и едва стоящий на ногах, дрожащий, озябший он уперся в одиноко стоящую вежу. Ерошкин заиндевевшими пальцами снял лыжи и, не имея больше сил идти ввалился внутрь теплой вежи.

Внутри было жарко натоплено. Горел огонь, унося красные искры в темное зияющие отверстие, в самом верху вежи. Над огнем на закопченной треноге висел медный чайник, из его носика вырывался пар. Пахло сухими травами, выделанными оленьими кожами. Рядом с огнем сидел обнаженный по пояс старик и курил короткую трубку носогрейку. Длинные седые волосы спадали на его плечи. Полуприкрытые глаза равнодушно смотрели на него.

- Помогите, - прошептал Ерошкин, падая у самого входа и теряя сознание.

Отогревшись, он пришел в себя и обнаружил, что лежит совершенно обнаженный под двумя оленьими шкурами, а рядом сидела девушка. Она была очень красивой для туземки. Округлое лицо с гладкой кожей имевшей слегка бронзовый оттенок. Безукоризненные миндалевидные глаза отсвечивали загадочным блеском, две тугие черные косы ниспадали спереди на волпи из тончайшей, хорошо выделанной кожи оленя, под которой вырисовывалась форма соблазнительной груди. Он невольно залюбовался глядя на нее.

«Как же хороша дикарка, а! »

Она погладила его по лицу по голове.

- Айка, - ласково сказала она.

- Ваня, - растерянно прошептал Ерошкин.

- Айка, любить Ваня.

Ерошкин знал что, иногда останавливаясь в стойбищах, туземцы предлагают своих жен и дочерей одиноким путникам. Ему и самому не раз так предлагали, но будучи человеком цивилизованным он брезговал спать с аборигенками. Еще бы говорил сам себе Ерошкин:

«Вот как они моются, а? Натрутся растопленным китовым жиром, или разогретым тюленьим салом, а потом соскребают его с друг друга костяными скребками грязь и пот».

Перепревший пот и скисшее сало давали невероятный противный запах. Нужно было иметь немалую выдержку или вконец изголодаться без женского тела, чтобы лечь с такой красоткой. Но многие, прожив много лет среди туземцев брали местных себе в жены.

«Привыкли, одичали вот и не чуют» - говорил он.

Но от Айки шел приятный аромат яблочных семечек, горького миндаля и странный запах похожий на запах страниц из старых книг.

«Ах, хороша дикарка! – восхищался Ерошкин, - кому расскажу не поверют. Эх, сюда камеру для дагеротипии, какую он видел в одном научном журнале. Сделать фото показать друзьям. А то вон у того же Иван Матвеича приезжала полюбовница. Говорят из княжеских. Очень красивая. Он с ней несколько дней не выходил из дому. Понятное дело, чем занимались. Все чины и просто кто из приличных людей, по вечерам собирались в местном мужском клубе, молча пили от зависти. От нее, от зависти и несколько сор случилось в те вечера, аж до двух дуэлей дошло. Виданое ли дело в нашем забытом Богом углу. А эта дикарка ничуть не хуже Ольги, что к Иван Матвеичу приезжала. А хорошо бы было ее еще на карточку снять, голенькой. Да не просто голенькой, а в разных позах и видах. Как на французских карточках. Она же дикарка, все равно не поймет, что с ней делают. Потом показывал бы приятелям своим - они страсть, как бы обзавидовались. А если... - Ерошкин аж разомлел и вспотел, от пришедшей ему в голову мысли,- вот бы еще вложить бы ей свой пенис в рот и вот так бы на карточку снять. Как на карточке, что показывал ему бакалейщик Апполинарий Григорьевич. Фотокарточка из самого Нью-Йорху.   Только вот снимать надо, как-то чуть далече, чтобы ее всю было видно ну и меня естественно. Для начала надо переспать с ней. Как бы ей сказать-то, что я не против ихнего обычая. Надо, надо было их язык немного поучить. А с другой стороны она меня и раздела, значит, желает меня. У меня-то он вона, какой большой, что ей бабе еще нужно»

Мысли снежным вихрем неслись в голове земского доктора, распаляя его желание и воображение.

Айка, словно прочитав его мысли, встала и одним движением сбросила с себя одежду из тонко выделанной оленей кожи. Ерошкин едва не поперхнулся от неожиданности. Айка была безумно хороша. Тело прекрасно сложено, стройное, гибкое, но не жилистое, с какой-то мягкостью; кожа ровная, бархатистая, словно великолепный французский велюр. Все в нем дышало естеством, прекрасной молодостью и трепетным желанием. Она медленно распустила длинные черные косы и сбросила волосы на большую красивейшую грудь. Острые коричневые соски озорно выглядывали между прядей локонов, приводя Ерошкина в возбуждение. Низ живота немного подрагивал от сладкого трепета.

Девушка ловко скользнула под шкуры к Ерошкину, прижалась к нему, приятно приплетая свои ноги с его ногами.

- Айка, очень любить Ваня, - прошептала она и ласково погладила обалдевшего врача между ног теплой мягкой рукой, то сжимая головку, то отпуская.

Девушка некоторое время лежала на нем, согревая его всем своим прекрасным телом, держа в горячей руке, став твердым, как кусок оленьего рога пенис. Он чувствовал ее и чувствовал страстное желание обладать ею.

между тем очаг стал гореть ярче. Старик подбрасывал в него ветки, сухой олений навоз и сухие травы от которых шел приятный дурманящий аромат. По стенам вежи заплясали красные блики от костра. Казалось, рисунки-петроглифы на расписанных стенах стали исполнять в скачущих отсветах пламени странный чарующий танец. На висках пульсировали шаманским бубном кровяные вены.

Бам-бам, бам-бам.

Казалось, звучал вокруг ритм.

И в веже стало очень жарко. У Ерошкина начало плыть в глазах. Он медленно сел потряхивая головой, Айка сползла с него, скользя и змеясь по его телу, уткнувшись лицом между его бедер, жарко дыша, целовала его пенис, который вот-вот готов был взорваться. Она «обмаслила» его обильно слюной с блестящих мягких губ. Старик, посмеиваясь кашляющим смехом, протянул ему костяную чашу. Земский врач взял чашу в руки и влил ее содержимое в себя. Рот ожгло, и все тело начало гореть, обдавая жаром до самых кончиков. Ерошкин словно потерял рассудок.

Айка стояла на коленях, повернувшись к нему обнаженной спиной, она подняла руки и, извивая ими, исполняла завораживающий танец, мышцы ягодиц, красивой каплевидной попки, сокращались, подергивались, делая резкие влекущие движение, звали его, предлагая прикоснуться к себе, обладать ими.

Девушка со вздохом опустилась на локти, низко изогнувшись гибкой спиной, призывно выставила восхитительные ягодицы к нему. Ложбинка между двух похотливых полушарий спускалась вниз, и было видно, то о чем грезил Ерошкин,   долгими северными ночами нещадно теребя свой пенис. Промежность была влажная, теплая, мягкого розового цвета, манящая, развратная и похотливая.

Бам-бам, бам-бам.

Ритм нарастал, все кружилось, искажалось, лишало «трезвомыслия», которым так гордился земский врач.

Айка расставила колени по шире, чтобы ему было все хорошо видно и продолжала делать резкие поступательные движения. Короткие волоски слегка поблескивали и переливались в отсветах костра.

- Это же вход в рай.

Прошептал ошалевший Ерошкин, который совсем не ожидал от себя такого признания.

- Айка, очень любить Ваня, - шептала девушка, - Ваня как огненный медведь, Айка, как снежная ласка. Медведь должен взять ласку.

Ерошкин вконец обезумел, обхватил руками ее горячие бедра и с размаху ввел, как ударил, свой пульсирующий пенис между ног девушки. Девушка вскрикнула, высоко вскинув голову, плотнее прижалась к бедрам мужчины. Она часто, громко дыша, неистово билась ягодицами о его бедра, насаживаясь на его пенис. Такой безудержной страсти он еще не видел. Он же в ответ цепко держал ее, впившись пальцами в упругое блестящее от пота тело. Он рычал, кричал, бился как больной падучей болезнью. Наконец издав громкий гортанный звук, преходящий в громкий затяжной вой, царапая ее спину, излился в нее частыми сильными толчками. Айка резко поднялась, выпрямившись, отвела назад руки, обхватила его шею. Ерошкин впился в ее плечо зубами, словно дикий зверь и, сжав в ладонях грудь девушки, больно сдавил между пальцев твердые, похожие на замороженную крупную бруснику, соски.

Айка громко закричала, несколько раз сильно содрогнулась всем телом, и повалилась на шкуры, увлекая за собой обессиленного Ерошкина.

Она лежала, смежив глаза и глубоко дышала, ее грудь высоко вздымалась перед его глазами, как две белые сопки, на вершине которых красовались темные соски.

"Как сопки..." - подумал Ерошкин, - "А что я, пожалуй, заберу ее к себе. Нечего ей здесь делать среди этих снежных сопок. Кухарку Зойку выгоню взашей. Да-с выгоню, а дикарку сменяю у этого старого хрыча на спирт и пару фунтов табаку"

Кухарка Зойка толстая баба пудов десять в весе, с большими, рыжеватыми, двухведёрными титьками была в некотором роде вынужденной пассией земского врача. Она хлопотала у него по хозяйству и была старше его на несколько лет. Он периодически спал с ней от безысходности. И она, почуяв себя на правах хозяйки, командовала им и понукала.

"Да-с, выгоню. Вечно от нее несет вареной олениной, да жареной рыбой, потом и скисшей капустой. Нет мочи терпеть. Да и в любови она как дрожжевая опара, лежит не шелохнется, знай, только телом своим колышется, а я ползаю на ней как вошь потеряная. Вот давеча я подвыпил, думаю, дай французской любовью займусь с ней, добавлю изыску, может расстраститься. И что? Как завопит паровозом. Ты что, говорит, очумел пузырек микстурный, мне свою елду к губам прилаживаешь, ашо я твоей оглобли срамотной не испробовала. И так меня своей ручищей отходила, насилу уполз от нее окаянной. И какая тут может быть любовь? А вот дикарочка вся горит от желания и в любви умела, где только ее научили? Заберу к себе, пусть живет, буду пользовать ее в свое удовольствие, нужды не знать. А потом если в Петербурх  переведут, я ее Аполинарию Григорьевичу  подарю. Ну не везти же ее, в самом деле, в собой в приличное обчество. А лучше нет. Я ее ему продам. А что? Дикарка высший сорт - мне деньги нужны будут..."

Но постепенно сопки теряли очертания, размывались, мысли путались, перескакивая с одного образа на другой, в полуприкрытых глазах Ерошкина помутнело, и он погрузился в сон.

Открыв глаза, он долго не мог понять, где находится, провёл взгляд на очаг, в котором горел огонь и потрескивали комки оленьего навоза. Увидев лежащую перед собой обнаженную девушку, вспомнил все. На ее плече выделялся кровавый подтек от укуса. Ему было страшно стыдно, что он вел себя как дикий зверь, неистово совокупляясь с этой прекрасной туземкой. Невозмутимый старик сидел напротив, казалось, он даже не изменил своего положения. Он увидел очнувшегося Ерошкина, тут же молча протянул ему уже знакомую костяную чашу.

- Пей Ваня, - сказал он хриплым, каркающим голосом.

Ерошкин осушил чашу. Снова внутри все ожгло, как и в первый раз. Проснувшаяся Айка открыла глаза, сладко потянулась, словно довольная кошка на теплой печке и протянула к нему руки.

- Иди ко мне, Айка очень любить Ваню.

Ерошкину хоть и было стыдно, но наклонился к ней и подставил ей свои губы. Девушка обвила его шею руками и повалила его на шкуры. Им опять овладело страстное желание, с которым не было никаких сил совладать.

- Айка очень любить Ваня, - беспрестанно повторяла она и ласкала его руками.

Ерошин блаженно лежал на спине, широко раскинув руки полностью отдавшись воле прекрасной девушки. Она сначала тщательно смочила слюной ствол пениса, несколько раз погрузив его глубоко в рот. Каждый раз, вытаскивая головку из плотно сжатых губ, она сильно тянула его у основания, раздавался громкий щелчок, и она обратно прикладывала его к теплому языку, чтобы снова погрузить его глубоко в горло.

«Ах, ты ж, мать родная, хорошо-то как, - подумал Ерошкин, - сосет, как малый телок сосет вымя матки своей».

Айка выгнулась, сладострастно закрыв глаза, оседлала его, направив разгоряченный член себе между ног. Чуть помедлила, чтобы мужчина почувствовал ее пульсирующее тепло внутри себя и начала медленно двигаться вверх вниз. Осаживаясь, она поглубже наседала на него, а поднимаясь вверх плотно сжимала, всей силой внутренних мышц, словно выдаивала его. Опять в голове зазвучал ритм.

Бам-бам, бам-бам…

Айка взяла из рук старика чашу с теплым маслом, настоянным на травах тундры, и стала лить его себе на грудь, оно стекало по ее животу на пах Ерошкина. Как только девушка почувствовала, что масло достигло кожи промежности бедер, и они стали легко скользить по телу лежащего под ней мужчины - ускорилась. Она неистово извивалась, двигая бедрами и громко стонала. Ее грудь блестящая от масла подпрыгивала в такт тела, высоко подлетая, заостренные соски описывали дугу и груди опадали, сталкиваясь друг, с другом издавая при этом звучный шлепок. Это приводило Ерошкина в странное звериное безумие. Он хватал их руками, безжалостно мял, скользя ладонями, подхватывал их у основания, шлепал их друг об друга, бил ими себя по лицу, по губами, по языку; и каждый раз корчился от скручивающего тело наслаждения, когда Айка поднималась вверх, сильно сжав внутренними мышцами его член. Наконец Айка вскрикнула, затрепетала, задрожала и очень сильно сжала пенис Ерошкина. Он согнулся пополам и извергся в нее долгой продолжительной струей. Девушка впилась, до крови в его грудь ногтями. Они, как и в прошлый раз повалились в беспамятстве на шкуры.

Это повторялось каждый раз. Стоило ему открыть глаза, старик протягивал ему чашу, Айка обнимала его, ласкала самыми изысканными способами, он погружался в состояние похотливого безумия, и все повторялось снова и снова. Девушка была абсолютно ненасытна, она словно вытягивала из него все силы. Он уже не мог вставать, просто лишенный сил и воли, лежал на шкурах, отдавшись ей, испытывал, неземные наслаждения. Ерошкин потерял счет времени, стал постепенно забывать свою прошлую жизнь, она казалась ему выдуманной туманной фантазией, и даже стал забывать кто он на самом деле. Он ничего не ел, только пил из костяной чаши старика.

Однажды он лежал сверху на девушке, между ее широко разведенных ног, безумно совокупляясь. Погружал глубоко свой член, потом вытаскивал его полностью, едва касаясь влажной поверхности губ и снова с размаху вбивал его, до судорог упираясь ногами, стараясь проникнуть, как можно глубже – с наслаждением слушал громкие стоны девушки. Он целовал ее шею. Но потеряв за эти дни много сил, обессиленный и сломленный он неловко повернулся и излился мимо нее. Айка мгновенно извернулась, резко как разозленная змея и прошипела:

- Ваня, неправильно делать. Ваня все должен отдать Айке. Только Айке слышиш-ш-шь.

Ее прекрасное лицо исказило злобное выражение. Голос потерял былую ласку став резким дребезжащим, как ослабленная струна рояля. На мгновение ему почудилось, что он увидел страшный лик смерти. Девушка быстро наклонилась и, погрузив еще горячий, но уже обмякший член в рот тщательно высосала остатки, сильно сдавив горло Ерошкина, едва не придушив его и пресекая любое его сопротивление. Ерошкин свернулся узлом от нахлынувшего болезненного удовольствия. И как было до этого, погрузился в темный сон.

Он очнулся от холода.

Открыл глаза, в веже было темно, лишь только яркий свет Луны проникал сквозь отверстие для дыма в верхней части вежи и одинокий уголек еще теплился в остатках костра. Стены вежи покрывал тонкий искрящийся слой инея. Было очень холодно и очень хотелось пить. Ерошкин потянулся за небольшим обледенелым котелком, в котором поблескивала студёная вода. Поднять его он не смог, не было сил, нагнулся как зверь на водопое, приложив дрожащие губы к краю, но тотчас изумленно отпрянул. В отражение на него смотрело постаревшее лицо, в котором он с большим трудом узнал себя. Седые спутанные волосы, сморщенная кожа со старческими пигментными пятнами, большие мешки под глазами и тусклые глаза, поддернутые мутной пленкой. Изумленный Ерошкин дрожа, от холода, потянул на себя оленью шкуру, стараясь закрыть свое продрогшее до костей тело. Из под шкуры показалась сухая нога с суставами обезображенными артритом. Он полностью стянул ее и обомлел от ужаса, перед ним лежала безобразная старуха. Она медленно поднялась в ответ, иссохшие груди в черных крапинках похожие на сморщенные вяленые груши висели, спадая на безобразный ввалившийся живот, выпирающий в паху свисшим мешком. Выворотные тазобедренные суставы, худые ноги и обвисшая кожа, как крылья летучей мыши на плечевых костях. Страшное сморщенное лицо обрамляли редкие, длинные седые волосы. В черных провалах глазниц краснели слезящиеся глазные белки. Она протянула к нему худые руки с длинными и острыми как у чайки ногтями. Открыла беззубый рот и просипела:

- Айка очень любить Ваню.

Обессиленный Ерошкин в страхе пытался ползти, но лишь бесполезно сучил ногами по обледенелым шкурам. Ворс ветхих шкур ссыпался от его движений, собираясь в кучки праха. От ужаса он не мог даже кричать, боязнь сковала мышцы горла. За спиной безобразной старухи, из темноты тени, словно из преисподней, проявилось лицо старика. Он швырнул в костер сухую траву на едва тлеющие угли. Огонь ярко вспыхнул, ослепив несчастного врача, и горячие волны заполнили пространство вежи. Когда же зрение восстановилось, перед Ерошкиным извивалась всем телом прекрасная девушка Айка. От старухи не осталось и следа. Рисунки на стенах снова плясали в колдовском танце. Старик тянул ему в дрожащих руках костяную чашу.

- Ваня пей, - скрипел он своим противным голосом.

- Нет-т-т… - едва находя в себе силы, прошептал Ерошкин.

Но старик ловко ухватил его за затылок и силой влил жидкость в рот.

Тело ожгло растекающимися волнами огня по всему телу.

Девушка склонилась над его пенисом, заглатывая, вводила его себе глубоко в горло, горячие слюни капали, стекая по подрагивающему стволу. Несчастный земский врач понял остатками своей сломленной воли, что это конец. Но тревожные мысли унеслись, уступив место похоти и сладострастию.

Айка вновь оседлала его и, ускоряясь, поднималась то вверх то вниз. Он, как и прежде обезумев от наслаждения мял ее красивую грудь, сдавливал соски. Ее волосы, ниспадая, закрывали его лицо, попадая ему в рот, проникали в горло - он задыхался. Наконец он почувствовал, что вот-вот должен извергнуться, член напрягся и затрепетал, как огонь факела. Но Айка почувствовала это, сжала своими внутренними мышцами промежности его пенис, не давая излиться. Старик протянул девушке костяную чашу с мелко колотым льдом. Лед горкой возвышался на ней, сверкая сатанинским блеском. Она зачерпнула большую горсть и немедля приложила к пылающей, словно огонь мошонке мужчины. Ерошкин испытал совершенно неизведанное ощущение - болезненное охлаждение переросло в бесконечное наслаждение разрывающее сердце чудесным переживанием удовольствия. Казалось каждая его клеточка пережила дивный, ни с чем не сравнимый оргазм. Он, окончательно лишенный сил, лежал и равнодушно смотрел сквозь отверстие в вершине вежи, где в переплетение длинных жердей было видно звездное небо. Айка туго обхватила его член колечком из сомкнутых пальцев большого и указательного, ухватила его у основания. Сделав такое же колечко на другой руке стала, сильно сдавливая двигать снизу вверх - выжимать остатки спермы. Каждый раз, выдаивая каплю, она с наслаждением стонала и слизывала ее языком. Ерошкину казалось, что он словно каучуковый воздушный шар с каждой каплей уменьшается в объеме и исчезает. Все меньше и меньше. И вот он уже маленькая точка во вселенной. Все его больше нет, только темнота, черный мрак.

***

- Старик-то, которого вы нашли Максим Самсонович, уж больно кого-то напоминает.

Владимир Силантьевич Смирнов, доктор из поселка Дальнего выпил рюмку водки и задумчиво посмотрел на полицейского.

- И одёжа, что была найдена в развалинах старой вежи, рядом, та, что была на Ерошкине, - все так же задумчиво глядя на него проговорил он, - а что там говорил лапландец, когда вы обнаружили тело?

Максим Самсонович выпил свою рюмку, высоко запрокинув голову, довольно крякнул, закусил моченой брусникой.

- Хороша-а-а водочка, - восхищенно сказал он, - из чего же вы ее мой любезный друг делаете?

Он сидел со своим давним приятелем у него дома, обсуждая разные новости, коих было совсем немного в их жизни. Чем еще заняться долгими темными вечерами среди бескрайнего снежного пространства.

- Да нес какую-то околесицу  -  Айка, Тэнкэ. У этих нехристей одна языческая суеверия на уме.

- Уж не скажите, любезный Максим Самсонович. Уж не скажите, - не выходя из состояния глубокой задумчивости, сказал доктор, - у местных туземцев есть поверье, что Айка и Тэнкэ когда-то были братом с сестрой. Они очень любили друг друга и совершили грех кровосмешения. Племя изгнало их, обрекая на верную смерть среди снега. Айка прокляла свое племя, пообещав, что смерть не придет к ней, каждый год она будет забирать у одного из мужчин жизнь, чтобы продлить свою.

- Ах, Владимир Силантьевич, голубчик, мой, ну не уж-то и вы верите в эти выдумки?! Ну не уж-то вы думаете, что этот старик и есть наш несчастный Ерошкин. Вы же цивилизованный человек.

- Все может быть, - грустно сказал Смирнов.

И помолчав, добавил.

- А так ли уж он был несчастен, Ерошкин?

По заснеженной тундре быстро неслись нарты, запряженные оленями. Легкий снег вихрился за полозьями, звезды россыпью мерцали на черном бархате небосвода. В нартах сидела красивая девушка и молодой мужчина. Она нежно прижалась к нему счастливо глядя ему в глаза.

- Айка любит Тэнкэ. Я снова вернула нам молодость. Теперь у нас впереди целая жизнь.

Молодой мужчина, улыбаясь, нежно прижал девушку к себе.