Донжуанский список. Серия: Список рассказов

***

Я помню, как в детстве пил млеком пышущую амброзию из подростковой груди Натальи I с сосками цвета черной смородины. В пору моей юности она точила ногти своей страсти о мою подставленную под удары хлестких ее волос спину орловского жеребца. Ее подмышки пахли молодыми серафимами и нежными офицерами. Я ностальгировал по этому аромату, находясь в кавказской ни к чему не обязывающей гиперссылке. Цыплячий пух лобковых волос Катерины I – это вожделенные райские кущи для золотоносных вшей, которые выживали только на теле избранных богами любви кокоток и кафешантанок. Я щекотал раздвоенным языком моего вожделения каждый пальчик на эфирной ножке Катерины II, пружинящей при восхождении по ступеням моей самоумаляющейся гордыни. Она испражнялась драгоценными камнями, источающими аромат индийских специй и трав. Ее уборная – вот будущий Клондайк, от которого не сможет отмахнуться ни один любовник, лихорадящий об обладании всеми драгоценностями своей протовозлюбленной. Ради кн. Авдтотьи не грех продаться самому грязному арабу в кварталах Танжера, стать арапчонком на побегушках у африканского торговца мертвыми душами, а то и почетным чесальщиком пяток ушедшего на покой старого евнуха-педераста. Настасья превосходна в каждом своем флегматично-отточенном движении, начинающемся от бедра и заканчивающемся на небесах, особенно если речь шла о физико-математическом вальсе цифр в голове юного вундеркинда, подбивающего к ней клинья посредством поэтической клинописи. Бальные тапочки бесплотных жестикулирующих на каждому шагу ног Аглаи растоптали не одно мужеподобное железное сердце, грезившее поселиться под оборками ее воздушного платья, парашют которого не мог не раскрыться в мокрых снах глазеющего на него откуда-то снизу гениального лицеиста. Одной стороной лица Калипсо могла изображать Красавицу, а другой – Чудовище. У нее между ног каждую зиму вырастала новогодняя елка, которую она милостиво разрешала украсить одному из своих незадачливых кавалеров елочными экспресс-игрушками в виде секс-символов. Счастьем для нищих духом было завладеть хотя бы одной иголкой из этой кудрявой елки, чтобы воткнуть ее в куклу вуду, олицетворяющую собой черное солнце русской поэзии. Что сказать о Пульхерии. Пульхерия любила плевать на портреты российских царей и цариц. Это забавное действо оказывало благотворное влияние на ход истории квази-российского государства. Слюна ее обладала мощным противовоспалительным и ранозаживляющим действием, и тот из счастливчиков, кто успевал подставить свой разинутый в экстазе восхищенного обожания бокалоподобный рот под беременную всеми цветами радуги вожделенную слизь, норовящую стечь с рамы и каплеподобно сорваться на мраморный пол, мог гордиться своим обретенным сокровищем, ставшим его достоянием и несомненно способным улучшить микрофлору кишечника и общее физическое состояние влюбленного. Кто ты, загадочная NN? Чье лицо, как никабом, закрывают две эти латинские литеры? Откройся мне, слышишь? Но ты не открываешься. И все же твой татарский взор обворожительной шахидки с легковоспламеняющимся зрачками не скроет ни одно погребальное покрывало из тех, что придуманы ревнивыми мужьями в угоду их ревнивым и оскопленным богам. Я лазутчиком проберусь, так и знай, в святая святых твоего пригорюнившегося тела, носимого тобой, словно золотая клетка, внутри которой ждет своего часа сладкоголосый соловей разврата.   Я заставлю улыбаться твои половые губки, склеенные горьким клеем преждевременной юности, мы будем вместе пихаться и хихикать, пока я, как маниакальный клоун любви, буду раздирать в клочья цензуру ханжеского миропорядка, въедающуюся в плоть и съедающую с потрохами остатки нашего всеобщего эротоманства.   Амалия безотказно становилась женой всем, кто бы ее ни попросил об этом. Легкодоступная. И в то же время царственная. Амалия – Богиня разврата. Пассия, не знающая меры в любви. Ее постель начиналась у нее дома и заканчивалась где-нибудь еще, в царских покоях или в алькове одного из царских министров. Длина и ширина ее любовного ложа равнялась длине и ширине Невского проспекта. На ней запросто разъехались бы две кареты. Это полигон для испытания новых видов взрывных удовольствий. Это стадион, на котором могли бы совокупляться две футбольные команды за право обладания кубком, наполненным шампанской мочой Кометы, смешанной поровну с гоголевской Шанелью N5. (Напиток любви, ничего не скажешь!) Это Марсово поле, где могли бы сойтись две армии – Наполеона и Александра, – чтобы похвастаться размерами своих достоинств, сделать все необходимые замеры и внести результаты их в соответствующие анналы. Так творится история, дамы и господа. На этой кровати можно изобразить все позы из Камасутры одновременно в едином порыве любовного помешательства под пристальным судейским взглядом ее госпожи Кокетства. Элиза. При звуке этого имени начинает захлебываться слюной Бетховен и биться в падучей дремучее фортепиано, а лампочка моего разума взрывается от перенапряжения. Так наступает белая ночь, так пробуждается белая гвардия любовников, пробуждается, чтобы под покровом наступившей ночи маршировать навстречу поднятым в канкане юбкам питерских модниц. Я сгораю от любопытства, что же там происходит за фасадами желтых зданий, я поднимаю дужками своих противотуманных очков-телескопов подол классическому городу, женственно распростертому передо мной, обнажившему свои срамные места, изъеденные коростой сырости и исписанные письменами склеротиков. Ветер гуляет в фаллопиевых трубах полуразрушенных подъездов, грозящих обрушиться всеми своими кариатидами на питерских чинуш, проституток, обывателей и доходяг. Широкие пролеты лестниц ведут в экстравагантные кабинеты мировых правительств. Чернильница судного дня ждет на рабочем столе своего часа. Перо в руке Градоначальника, одолженное крылом нелегитимной чайки, зависло в сантиметре над местом подписи в документе, озаглавленном: «О конце всех времен и народов». Последний Указ еще не подписан. Заседание затянулось до глубокой ночи. Для голосования нет необходимого кворума. «Его надо хорошенько выебать, этот город Петра, – заявляет один из Корреспондентов, – натянуть его на Александровский столп, заставить почувствовать на себе боль от истории, которая теперь не творится, а вытворяется во славу мелкотравчатого политиканства. Надо, чтобы он снова почувствовал себя живым и филигранным до самого кончика носа Медного всадника». Евпраксия, я пристрастился к твоим туфлям-лодочкам, в одной из которых мы плыли когда-то по тифозной Неве, сопровождаемые королевскими фанфарами Шостаковича. Я сплю, мой друг, обнимая твои хореические сновидения формата А4, которые на утро распечатает в ста экземплярах спятивший принтер моего ямбического воображения, а соседский мальчишка, вылитый щегленок, из тех, что уже не одно десятилетие распространяет тут всякую антисемитскую ересь, разбросает их по всему городу, как политические листовки, призывающие восстать все мыслящие героические тростники нашего времени против планетарного цезаризма и анального гностицизма. Катерина III ничего не желает слышать ни о Катерине II, ни о Катерине I. Она довольствуется ролью Единственной в своем роде. И это действительно так. Если другие более или менее Катерины чем-то похожи друг на друга, то Катерина III уникальна, как уникальна первая модель беспроводного тетраграммофона. Она – пластинка, которая вертится на чреслах моих пантомим под бесперебойные песни Александра Вертинского, выдающие себя за что-то иное, например, за скрип какофонической калитки или за стон потомственного катамита.   Наш дуэт легко разглядеть в слуховой рожок пробитого в Европу окна на первой этаже веселого дома. Мы открыты всем и в любое время года. Нам нечего скрывать. Мы радуемся радости прохожих, жадно, с похотью всматривающихся в наши телесные упражнения, балансирующие на грани жизни и послесмертия.   В закромах моей нордической арт-памяти не найти более редкого экспоната, чем Анна. Я помню, как красивые и мужественные кавалергарды рассаживались в кружочек вокруг нее, словно молодые Приапы и царственные вурдалаки, готовые на все, только чтобы быть осмеянными или проклятыми ею.   Обнаженные, как серафимы в период гона, они возбуждались от одной мысли, что находятся на оси ее испепеляющих знаков пренебрежения. Они подносили к своим глазам циклопических размеров монокли, чтобы разглядеть каждый сантиметр гелиоцентрического тела Анны, интерферирующего как хвост черноморской русалки на набережной Невы. Они сохли и глохли, распускали нюни и инсценировали акт коллективного кататонического оргазма. Они приносили себя в жертву ее ведьмовским постулатам, рассыпаясь в прах на глазах изумленной публики, присутствующей при сем перфомансе, как не от мира сего статисты. От них оставалась одна цитоплазма, слизываемая следующей партией зациклившихся на ней воздыхателей. Наталья – липовая брюнетка, заарканенная молодецки выглядящим гяуром. Я подцепил тебя на стамбульском вокзале, как редкую болезнь, которая бережно передается из рук в руки, чтобы она, не дай бог, не досталась какому-нибудь невежественному Командору, не знакомому с ее богатой поэтическими аллюзиями симптоматикой. Я лелеял твой образ в колбочках и мензурках своих широко прищуренных глаз, я ставил опыты над своими зрительными ощущениями, которым позавидовали бы лучшие режиссеры и кинооператоры нашего галлюцинирующего пост-века. Я протягивал к тебе руки из зрительного гиперзала, куда был вброшен тобой за неповиновение: я не мог оторвать взгляд от ужимок твоего похожего на тессеракт ануса, извергающего из себя невиданные доселе фигуры интуиции и итерации, пахнущие чистой воды математикой и кибернетикой. Мария, я коллекционировал твои использованные прокладки, инкрустированные рубинами, сапфирами и александритами, к которым принюхивались даже маститые кабели, проложенные глубоко под землей. Когда-нибудь в будущем я продам их молодым кобелям, наследным принцам Содома и Гоморры, а на вырученные деньги построю мавзолей, куда перенесу прах твоего девичества и мощи твоего беспамятства. Носовые платки Софьи, аккомпанирующие краскам американских абстракционистов типа Джексона Поллока, будут еще долго служить образцом для всего современного псевдоискусства. Они утрут носы не одному десятку гениальных художников из плеяды астматиков и аллергиков, точно также как когда-то утерла мне нос горжетка красавицы Евгении, любившей нюхать курицу табака и ценившей это сучье занятие больше невинного кошачьего обнюхивания тюльпанов и ландышей. Ольга, Любовь, Александра, Вера, Варвара. Как забыть ваши панталоны, на которых я не повесился только потому, что любил их больше вас. Мы славно повеселились, потешили друг друга, поразмяли свои косточки и помяли свои бока. Прощайте, догарессы и стюардессы, актрисы и баронессы, венерички и истерички. Пусть этот список продолжат другие, более утонченные Дон Жуаны, чем ваш покорный слуга. Я пас.

***