Сон в красном тереме. Из сборника Порно приключения красной шапочки Часть 4

4.

На следующий день Лиля с утра отправилась на работу, и я вновь был предоставлен самому себе. Что я мог сделать? Чем я мог заняться? Работать в таком состоянии я все равно не мог. Поэтому опять бродил по городу. Мой город всегда успокаивает меня, развеивает тяжелые мысли. А сколько за последнее время в нем развелось разных уютных кабачков, кафе, пивных. Кажется, они вырастают из-под земли на месте старых складов, замшелых контор, как грибы в лесу после дождя.

Я и раньше был не любитель проходить мимо подобных культурных учреждений, а теперь, когда мои растрепанные чувства все никак не могли найти опору, стержень и успокоиться, все эти места просто манили меня. И действительно, что может быть проще. Ты заходишь, выбираешь себе место за столиком, выбираешь напиток, платишь, а потом все, ты анонимен, ты свободен, и с каждым глотком у тебя прибавляется уверенности в себе, ясного осознания жизни.

Сначала было вино, потом коньяк, потом уже в третьем месте, ликер с водкой.

Потом было такси, потому что, наконец, я понял, что самостоятельно добраться до дому не смогу. Помню залитое струями непрерывного дождя ветровое стекло, расплывающиеся огни светофоров, рекламы на домах. Мои воспоминания теперь исключительно цветные и размытые, как у французских импрессионистов.

Следующее после этого утро было ужасным. Я проснулся довольно поздно. Лили, конечно, не было. Она много работает теперь, конечно, была на службе. Все последствия бурно проведенного накануне дня были налицо. Когда тебе двадцать и даже двадцать пять, все бывает еще не так радикально. Голова болит, во рту сухость, перед глазами круги. Но это все совсем не то, что бывает в такие утра, когда тебе за тридцать. Это совсем не то. Вот именно в такие часы ты особенно остро чувствуешь, что молодости пришел конец. Еще тебя по-настоящему ничто в твоем здоровье не беспокоит, и выглядишь ты неплохо, но вот по утрам после пьянки...

Только полминуты спустя после пробуждения я осознал, что проснулся от телефонного звонка. Телефон надрывался на столике в другом конце комнаты. Еще полминуты ушло на то, чтобы спустить ноги с кровати и, хватаясь по пути за мебель, добраться до трубки.

– Привет, старик, как дела?

Боже, да это же Боря, мой старый, старый друг. Еще неделю назад мы договорились с ним, что сегодня с утра он зайдет ко мне за книгами, которые я обещал дать ему. Все эти дни я все прекрасно помнил и даже отложил книги с полки, а вот теперь...

– А почему у тебя такой странный голос?

Я замялся и забурчал что-то нечленораздельное. Хотя что членораздельное я вообще мог тогда произнести?

– А-а, – понимающе протянул Боря. – Все понятно. Так ты скажи прямо, может быть, мне сегодня не приходить? Если ты не в форме?

Боря все прекрасно понимал. Отчего у меня может быть такой странный голос, и отчего я мычу. Понятно, отчего.

– Да нет, Боренька, все в порядке. Вернее, к тому времени, когда ты зайдешь, я уже буду в силах стоять и произносить слова. Жду тебя.

Боря обещал быть через полчаса, а я повесил трубку и накинул халат. Стесняться Бори нелепо – мы столько раз напивались с ним до свинского состояния и видели друг друга в разных положениях. И все-таки досадно, что я забыл о нашей встрече. Да и с такой помятой физиономией встречать даже старого друга нехорошо. Тем более что сам Боря больше не пьет ни капли. Он «зашился». Это такая французская штука, чтобы не пить. Да. У меня, кажется, почти все знакомые ходят с этими «эспералями». Теперь такая мода. У молодежи – серьги в ушах, а у серьезных людей среднего возраста – «эсперали» в ногах.

За те месяцы, что Боря не пьет ни капли, он очень похорошел. Теперь он производит именно такое впечатление, которое Боря и должен производить. Умное лицо, солидный пиджак, модные очки в золоченой оправе. Музейный работник, катающийся по всему миру с выставками. Все правильно. Летом, правда, бывает конфуз. Дело в том, что летом, каждый год, Боря бреет голову наголо. И каждое утро скребет ее бритвой, добиваясь зеркального блеска. Наверное, это многих смущает, да и меня в первый раз покоробило, но Боря уверяет, что это неотразимо действует на женщин, и они просто оргазмируют при одном взгляде на его бритую блестящую голову. Он хохочет и, проводя по своему сверкающему черепу ладонью, мягко и ласково говорит: «Им кажется, что в моей бритой голове есть нечто фаллическое». И при этом щурится и мигает сквозь позолоченные очки.

А теперь он еще и не пьет, так что стал совсем серьезным человеком. Правда, это тоже как-то влияет на человека. Я прекрасно помню наши длинные зимние вечера несколько лет назад, когда началась повальная болезнь эмиграции. Были сняты барьеры, стало можно без особенных проблем уехать, да и говорить об этом стало можно свободно, ничего не опасаясь, так что все говорили, а кое-кто и уезжал. Говорил и я. За окнами мела ленинградская метель, и в гастрономе на первом этаже дома бушевали голодные толпы с неотоваренными карточками и криками: «Больше одного кило в одни руки не давать! ». И я все возвращался к тому, что хорошо бы уехать. Ха-ха-ха, это извечная тема в России. А Боря тогда каждый раз, задумчиво рассматривая на свет очередную рюмку с коньяком, медленно говорил пьяным голосом одно и то же: «В Петрополе прозрачном мы умрем... ». Я кипятился, потом забывал об этой теме, после вспоминал вновь и вновь донимал Борю разговорами о необходимости отъезда, а он вновь и вновь повторял эти слова про прозрачный Петрополь.

Я даже думаю, что в этих пьяных словах про Петрополь и про то, что в нем нам суждено умереть, – главная причина того, что я тогда не уехал. Слова эти действовали завораживающе. Да еще упорно повторяемые с убежденностью спокойного пьяного человека. А я впечатлительная натура.

А совсем недавно я пришел к Боре. Он сидел «подшитый» и потому совершенно трезвый – по-турецки на своем диване. Боря угощал меня молдавским коньяком «Аист», уверяя, что это самый замечательный коньяк в мире. Не знаю. Может быть, когда я тоже, как и Боря, половину своей жизни буду проводить в разных европейских странах, коньяк «Аист» и мне покажется чем-то потрясающим.

Сам Боря при этом не пил, а только курил одну за другой длинные толстые сигареты. И мрачно вещал о том, что жить тут дальше не имеет смысла, и хоть старость нужно провести в какой-нибудь цивилизованной стране. Нельзя же прозябать тут всю жизнь, говорил он.

Я слушал, слушал, а потом не выдержал и, выпив очередную рюмочку, сказал, наконец:

– Боря, но ты же сам отговаривал меня, когда я два года назад хотел уезжать.

Боря поднял одну бровь:

– Да? Я отговаривал?

– Ну да. Конечно. Ты еще тогда все время цитировал Мандельштама.

– Я цитировал Мандельштама? – удивился Боря.

– Ну да, ну да, – закивал я. – Вспомни. Ты цитировал «В Петрополе прозрачном мы умрем».

Боря поднял вторую бровь:

– Ничего такого не помню. Стихотворение, конечно, хорошее. А так – не припомню.

– Ну, вот я и решил остаться тут с тобой, в Петрополе, чтобы уж умереть тут с тобой за компанию, – ответил я, разочарованный тем, что этот олух даже ничего не помнит из того, что сам же говорил мне, и что произвело на меня такое впечатление.

– Так, говоришь, я цитировал Мандельштама и отговаривал тебя от отъезда? – допытывался Боря.

– Да, именно так, – уже немного раздраженно ответил я.

– Эх, – вздохнул мой друг. – Почему я не подшился раньше?

Пока я вспоминал все это, Боря уже доехал до меня. Он вошел, принеся с собой запах парижского дезодоранта и итальянской кожаной обуви. Он взглянул на меня и кивнул головой:

– Да, старик, вид у тебя, прямо скажем, неважный.

Я убито кивнул головой, придерживаясь рукой за дверной косяк в прихожей.

– Я так по твоему голосу и понял, что тебе, наверное, нехорошо, – продолжал мой друг, снимая пальто из верблюжьей шерсти.

– Боренька, ты извини, что я тебя встречаю в халате, – подал я сиплый голос. – Сил нет, ты прости меня.

– Да ладно, – сказал Боря, проходя в гостиную. – Это ведь я не к тебе таким фертом. После тебя я хочу тут к одной дамочке зайти. Недалеко здесь живет. Отменная дамочка, – Боря сделал игриво-неопределенный жест рукой. – Да, кстати, я совсем забыл. Вот, возьми, пожалуйста. Я сейчас к тебе шел как раз мимо ларьков на площади и вспомнил, что тебе нехорошо с утра.

С этими словами Боря вытащил из портфеля три большие банки китайского пива.

– Китайское пиво – лучшее в мире,– пояснил он. – В Китае самые старые традиции пивоварения. Никакая Германия с Чехией не могут в этом смысле сравниться с Китаем.

Я взглянул на крупные иероглифы на банке, потом по-английски прочитал, что действительно, банка изготовлена в Гуанчжоу, потом открыл, выпил.

Не люблю баночное пиво. Оно жидкое и почти не имеет вкуса. Может быть, тут все дело в воде, к которой мы не привыкли. Не знаю. Но сейчас я был сильно благодарен Боре за эти три банки. Как нельзя более кстати.

Боря готовил у себя в музее очередную выставку, на этот раз эротического искусства. И он решил предпослать этой выставке некую научную работу, которую и собирался написать. Ему казалось, что просто открыть такую выставку – это как-то несолидно, и она обязательно требует научной подкладки, научного исследования. Вот сейчас Боря и писал свой труд и теперь заехал ко мне, потому что у меня оказались некоторые нужные для этого книги.

Книги я Боре отдал и сказал, что он может спокойно пользоваться ими сколько угодно долго, «до посинения». Все равно сейчас меня вопросы эротики не волнуют.

Боря пристально посмотрел на меня:

– А почему?

Хорошо, что мы друзья, и в общем-то иногда можно обойтись без глупых увиливаний. Я посмотрел ему в глаза и сказал:

– Я не хочу сейчас об этом говорить.

Боря все понял и заговорил сам о трудностях подготовки выставки.

– Кстати, что ты думаешь об эротическом искусстве? – спросил он. – Мне это очень важно, я собираю мнения.

Ну, что же, об эротике я на самом деле говорить не хочу, а об эротическом искусстве – пожалуйста. Это совсем другое дело. Чистая теория.

– Лет десять назад, уже давно, я как-то возвращался из Венгрии. И на границе при мне задержали одного парня, который вез с собой плакат-календарь. Капитан-пограничник, молоденький белобрысый офицер с загорелым добрым лицом и мягким украинским говорком схватил этот плакат и побежал к себе в конторку составлять протокол о попытке незаконного провоза порнографии.

Бедный парень шел за ним с обреченным видом. В дороге мы немного познакомились, и теперь, увидев несчастные глаза парня, моего соседа, я решил помочь ему. Обогнав его, я вошел в капитанову конторку, где он уже прилаживался за столом писать свой протокол.

«Товарищ капитан, я – близкий друг вот этого парня и очень хотел бы посмотреть на плакат, который вы собираетесь конфисковать и объявить порнографией. Дело в том, что ваш протокол ведь придет вот ему на службу, и его скорее всего выгонят с работы, и никогда больше не выпустят за границу. Вы же это прекрасно знаете. Так хоть дайте мне, его другу, взглянуть на этот злосчастный порнографический плакат. Все-таки я имею отношение к искусству»

Уж не знаю, что подействовало на капитана, но он равнодушно, с чувством собственного достоинства и правоты развернул плакат и сказал:

«Пожалуйста, посмотрите»

Все оказалось именно так, как я и предполагал. Конечно, в то время в Венгрии не продавалось никакой порнографии. Такого и быть не могло. Так что плакат представлял собой фотографию спины обнаженной девушки. Там была только спина с отчетливо выделявшимися на ней позвонками. Сама же девушка, обернувшись, улыбалась нам приветливой улыбкой венгерской комсомолки.

Увидев примерно-то, что и ожидал, я облегченно рассмеялся:

«Так ведь это же не порнография, товарищ капитан. Вы, наверное, просто не рассмотрели»

Капитан посуровел:

«Порнография», – голос его стал тверд.

«Да нет же. С чего вы взяли? Это просто плакат и все»

Капитан стоял на своем. Порнография. Незаконный провоз. Протокол. Тогда я пошел на последний шаг. Я решил затеять с пограничником искусствоведческий спор.

«Товарищ капитан, а какими критериями вы руководствуетесь при определении порнографии? », – задал я, казалось мне, коварный вопрос. Действительно, при определении этих критериев зашла в тупик сенатская комиссия Уоррена, которой было поручено выработать соответствующую поправку к конституции США. Члены комиссии спорили о критериях два месяца, а потом сошлись только на том определении что «порнография – это то, что снижает моральные ценности», и на этом с облегчением закончили свою работу. Капитану такие рассуждения были явно не под силу.

Но все оказалось проще. Он просто меня не понял. Пришлось объяснять.

«Ну, вот как вы определяете, порнография вот этот плакат или нет? »

Капитан поправил фуражку на голове так, чтобы козырек приходился ровно посередине лба, и серьезно сказал:

«Очень просто. Возбуждает»

Спорить с таким аргументом невозможно. Я покачал сочувственно головой и вышел из конторки, предоставив капитану писать свой протокол, а бедному парню ожидать решения своей судьбы.

То ли у этого молоденького капитана были врожденные органические сексуальные нарушения, то ли это были чисто функциональные извращения от неправильного полового воспитания в малограмотной семье на украинском хуторе, от не сложившейся семейной жизни – не знаю. Знаю только, что его возбуждала спина.

Что ж, каждому свое. Вот так он и определял, что такое эротика – возбуждает или нет. И, в общем, он был прав. Действительно, политическое искусство призвано активизировать политическое сознание человека, бытовое – бытовые, а эротическое – эротические чувства. Только вот капитана возбуждала спина, а нас с тобой, например, спина вряд ли возбуждает. Так эротика это или нет?

Пришел конец второй банке пива, и я взялся за третью. Легче не стало, но ко мне вернулась способность говорить.

Боря откинулся на спинку стула и закачался на двух задних ножках:

– На самом деле с критериями эротики вообще и с критериями допустимой эротики в искусстве все очень сложно. Ты прав, говоря, что эротика, несомненно, должна возбуждать половые чувства, а иначе это никакая не эротика. И что разных людей возбуждает разное. Меня, например, одно время страшно возбуждала картинка, на которой изображены два котенка, играющие с клубком. Нельзя же на этом основании объявить картинку эротической. Может, я просто маньяк или Бог знает какой извращенец. А вот, например, самая жуткая шведская порнуха совершенно меня не трогает. Я спокойно могу заснуть, глядя порнофильм. Да, наверное, и ты тоже. Правда? Но от этого шведская порнуха не перестает ею быть.

Боря помолчал и продолжил:

– Я ведь не тебе одному предложил подобный вопрос. Сначала я опросил наших музейных дам. И дамочек. И вообще всех. Знаешь, что сказало большинство? Они сказали: «Ах, Борис, эротика допустима, но все должно быть красиво. Если эротика изображается красиво, то она допустима в искусстве». Вот что они сказали. И это взрослые люди, с высшим образованием. Очень понятное толкование, нечего сказать. А что они вкладывают в понятие «красиво»? Половой акт может быть красив? Если это действительно половой акт? А не кривляние перед камерой? Может? Я думаю, что может. Но что значит «красив»?

Короче говоря, пиво я допил, Боря затолкал мои книги себе в портфель, и мы расцеловались. На прощание Боря пригласил меня приехать на открытие выставки.

– Уж не знаю, насколько тебе интересной покажется она сама, но фуршет потом будет отменный. Это я тебе гарантирую. Мне удалось найти приличного спонсора, так что можно будет выпить и закусить.

Я очень хотел поехать на открытие. Во-первых, мне всегда приятно повидаться с Борей, во-вторых, отчего бы и не посмотреть на плод его трудов, в-третьих, можно и выпить по такому случаю. Кстати, что мне еще остается в моем положении?

В течение последующих нескольких дней я взялся за работу, подолгу пропадал в офисе фирмы, с которой иногда сотрудничал, и только к вечеру приходил домой. Там мы и встречались с Лилей.

Мы оба вели себя, как ни в чем не бывало. Мы никогда не возвращались к Лилиным рассказам. Я только заметил, насколько она теперь похорошела, насколько стала привлекательнее.

Лиля стала гораздо тщательнее следить за собой. Это, конечно, было и раньше, но теперь приобрело некие самодовлеющие формы, стало ритуалом. На туалетном столике появились новые многочисленные предметы женской косметики, наш дом наполнился новыми волнующими и прелестными запахами. Теперь целыми вечерами я имел возможность наблюдать за продолжительными косметическими и парфюмерными процедурами. Лиля стала чаще и аккуратнее краситься, пользовалась всякими заморскими притираниями, кремами и духами.

Ее наряды, конечно, не особенно обновились, но и в многочисленных новых деталях одежды моей любимой появился невиданный мною раньше шарм. Например, Лиля отказалась от колготок и купила себе несколько пар различных чулок. Некоторые из них были с широкими резинками и могли самостоятельно держаться на ноге. Но я заметил, что Лиля предпочитает пояски с длинными пажами. Несколько раз я видел ее, когда она надевала на себя пояс с пажами, чулки, бюстгальтер и становилась перед зеркалом. Бюстгальтер был совсем узкий и низкий, он только подпирал грудь, так что оставлял соски почти обнаженными и приподнятыми. Так Лиля молча стояла перед зеркалом и поглаживала себя по бедрам. В таком виде она была похожа на красивую лошадь в дорогой сбруе. Думаю, что и самой Лиле приходило в голову нечто подобное, уж очень все это было похоже на упряжь. И Лиля смотрела перед собой, непонятно чему улыбаясь, как взнузданная кобылка, переступая своими стройными ногами. Кому была предназначена эта улыбка? Уж понятно, не мне. Вернее, не мне одному. Лиля по-прежнему хотела смотреть на себя моими глазами, поэтому я был важен для нее, как и важна моя реакция, но теперь она уже принадлежала не только мне. Теперь Лиля служила другому ангелу – ангелу своего вожделения, и это так явственно проступало во всем ее облике.

В ней вообще появилось много нового, неожиданного, манящего. Привлекательность Лили была не только объективной, она проявлялась не только в более раскованной походке, более смелом выражении лица, блеске глаз. Ах, эти глаза и это лицо! В них появилось такое, от чего сердце каждый раз замирало. Дерзкое, вызывающее и одновременно покорное, искательное выражение глаз моей жены теперь сводили меня с ума.

Ее привлекательность была и субъективной – для меня одного, она рождалась и умирала только в моем восприятии. Я смотрел, как стоит перед зеркалом обнаженная Лиля, полунепристойная в своем новом белье, как взнузданая лошадка для неизвестного наездника, смотрел, как она гладит себя, как глаза ее, задумчиво скользя по собственному телу, выдают некие загадочные и непредназначенные для меня чувства и воспоминания. Шаг Лили стал более широкий, в осанке появилось больше, чем прежде, уверенности в себе, в своем назначении.

Ярость, обида, оскорбление разрывали меня изнутри. Вместе с тем, вместе с чувством бессильного отчаяния я ловил себя на мысли, что мне доставляет неизъяснимое удовольствие сознание того, что эта цветущая молодая женщина живет теперь в постоянных воспоминаниях о владевших ее мужчинах. Что ее прекрасное тело побывало во многих чужих руках, им пользовались по своему усмотрению несколько разных мужчин, и теперь моя жена находится в постоянной готовности отдаться вновь. Именно этим я и объяснял внутреннее достоинство, светившееся в глазах моей супруги, плавность и мягкость форм, ставших особенно округлыми и притягательными. Лиля была хороша так, как особенно бывает хороша женщина, когда знает, что желанна, что предназначена для любви, что ее хотят. И когда она готовит себя к тому, чтобы принадлежать, готовит себя, как подарок, как дар, как приношение...

В эти минуты я не думал о том, что прекрасное тело моей жены захватано чужими руками, что оно осквернено ими, думал о том, что оно обласкано многократно, и это украсило его.

Несколько раз Лиля приходила домой позже обычного, когда на улице давно было темно. Только теперь, после того, как она оказалась свидетельницей моего запоя после своего возвращения, Лиля словно чего-то испугалась и решила, вероятно, щадить мои чувства. Теперь она уже не рассказывала мне все в таких подробностях. Для себя, наверное, Лиля приняла решение щадить мои чувства и не злоупотреблять моим терпением. Да и вообще, эксперимент не следовало заводить так далеко. Вероятно, об этом и думала Лиля, когда стала немногословной. Ох, лучше бы она этого не делала. Это оказалось только хуже.

В первый раз после своего возвращения с отдыха Лиля вернулась поздно спустя несколько дней. Она пришла часов в десять вечера. От нее пахло вином, но не слишком сильно. Лицо Лили было утомленным, только косметика пятнами выделялась на бледной коже. Пройдя в гостиную, где я сидел, жена сбросила на спинку кресла пальто и поежилась.

– Как холодно, – сказала она. – Никогда такой холодной осени не помню.

– Где ты была? – стараясь говорить равнодушно, спросил я.

– Да так... Это Володя, – также равнодушным голосом, шаря глазами по углам, ответила Лиля, направляясь в спальню. – Он теперь опять заинтересовался мной. Мы посидели немного в кафе. Теперь, когда у него дома жена, он больше не может приглашать женщин к себе. Ни меня, ни других женщин. Он вообще очень спешил. Даже не подвез меня до дома на машине.

Лиля остановилась у дверей спальни и приоткрыла занавеску у окна, глядя на улицу. Я молчал.

– Что вы еще делали? – теперь я пытался придать своему голосу саркастический оттенок.

А Лилин голос оставался таким же спокойным, будто безучастным. Но меня она обмануть не могла, и я прекрасно чувствовал внутреннее волнение в ее словах, ощущал, что за отрывистыми и бессвязными фразами Лили кроется что-то, что она хотела бы сказать, но не решается. Почему не решается? Что ей мешает рассказать мне все, тем более что я слышал из ее уст уже, казалось бы, все, чего муж слышать не должен.

– В кафе Володя возбуждал меня. Просто так – разговорами, намеками и рукой под столом. Мы сидели за столиком в углу, так что никто этого не мог видеть. И я возбудилась. А потом Володя завел меня в парадную какого-то дома и там он меня использовал. Сзади. Опять сзади.

Лиля стояла у окна очень красивая, особенно теперь, когда на ее бледное лицо ложились отсветы цветной рекламы. Потом жена повернулась ко мне и перестала делать вид, будто сосредоточенно ищет что-то за окном. Ее глаза внимательно смотрели на меня. Лиля изучала мою реакцию. Я сидел, вжавшись в кресло, и ничего не говорил. Тогда она продолжила:

– Он заставил меня спустить трусики до колен, а потом уже, когда овладел мной, просто наступил ботинком на полуспущенные трусы и стянул их на пол. Я тогда почти и не обратила на это внимания, потому что... Ну… ты сам понимаешь. Ну, а потом, когда Володя отпустил меня, и мы кончили, трусики уже лежали грязным комком на каменном полу. Володя затоптал их ногами, пока имел меня... А когда он кончил, а он кончает каждый раз первым, то сразу вышел из меня и стал застегивать штаны. Он всегда так делает и при этом смотрит, как я кончаю. Это всегда самое унизительное – вот так стоять, растопырившись, с голым задом, придерживая одежду. А потом Володя, застегнувшись, пошел из парадной на улицу. Он заспешил, потому что сверху на лестнице послышались шаги. А я запаниковала. Остаться стоять тут, на темной лестнице, в недвусмысленной позе – это было невозможно. И я просто опустила пальто и побежала за ним. На улице Володя рассеянно поцеловал меня в щеку и сказал, что теперь должен ехать домой. Я растерялась, а он тут же сел в машину и уехал. Мне пришлось добираться трамваем. Трамвай долго не шел, и тут-то я вспомнила, что осталась совсем голая, без трусов. На холодном ветру это было очень чувствительно. Ветер забирался под юбку, а там, ты понимаешь... – Лиля запнулась, подыскивая слова. – Там все разгоряченное, мокрое. Очень неприятно.

Лиля сказала все, а потом чуть подумала и рассмеялась:

– Ну, да, впрочем, все хорошо, что хорошо кончается. Теперь я дома и отогреюсь, – она лукаво посмотрела на меня, словно желая еще раз увидеть, какое впечатление произвел на меня ее рассказ. Но к тому времени я уже успел набросить на свое лицо непроницаемую каменную маску, сквозь которую ничто не проступало.

Лиля вошла в спальню, я последовал за ней. Жена стала раздеваться, сняла жакет, потом стащила через голову юбку. Действительно, на ней не было трусиков, только пояс и чулки. Один чулок был приспущен, потому что оборвался паж.

– Вот неприятность, – поморщилась Лиля, – теперь придется зашивать. А если не получится, покупать новый пояс. Это все Володя. Он так торопился и так шарил рукой у меня под юбкой, что от страсти и спешки оборвал все.

В прежние времена Лиля, такая бережливая и рачительная хозяйка, никогда бы не отнеслась столь легкомысленно к такой порче своего гардероба. Попробовал бы раньше я испортить ее туалет, пусть даже в любовном пылу. Но теперь Лиля, казалось, даже в глубине души восхищается молодецкой удалью, с которой ее поимел этот Володя.

Я подошел к Лиле, и она призывно улыбнулась мне в упор:

– Ты ведь теперь согреешь свою маленькую девочку? – спросила она. – Девочка так замерзла.

Я обнял жену, и она прижалась ко мне всем телом. Опущенная моя рука легла на ее ягодицы, потом стала медленно придвигаться по округлому бедру к лобку. Но тут Лиля решительно высвободилась их моих объятий и, вспомнив, сказала:

– Подожди, милый. Я ведь вся мокрая, липкая внизу. Ложись пока в постель и жди меня, я сейчас приду.

С этими словами она проскользнула в ванную, откуда через мгновение стал доноситься шум воды. Лиля подмывалась. Я лежал в кровати и ждал ее. Наконец она легла ко мне и промурлыкала:

– Как хорошо, что ты дождался меня и не лег спать. Я бы этого не перенесла.

Я уже не мог больше терпеть и навалился на жену. Она прильнула ко мне и горячо зашептала в ухо:

– Да, да, милый, вот так. Возьми меня, войди в меня. Только... Только...

– Что? – поднял я голову и встретился с ее глазами, неожиданно потемневшими, вызывающими и бесстыжими. Таких глаз я раньше у Лили не видел никогда.

– Возьми свою маленькую девочку, – шептала Лиля. – Согрей меня, но сначала... – она опять запнулась, все-таки не так просто преодолеть барьер стыда и совести, барьер табу, барьер собственных, в первую очередь, предрассудков. – Сначала вылижи у меня там, внизу, милый. Пожалуйста.

Я сделал это, опустившись к ее паху, и делал это долго, а Лиля лежала, раскинув ноги, неподвижно, как манекен, и только иногда расслабленно повторяла:

– Пожалуйста, пожалуйста…

Через неделю позвонил Боря и пригласил окончательно на открытие выставки. Голос у него был взволнованный и немного торжественный. Все-таки не каждый день человек открывает собственное детище, плод собственного творчества.

Я пригласил с собой Лилю. Но день был рабочий, и она сказала, что не сможет. Думаю, что это не было правдой. Дело том, что Лиля сама недавно сказала мне, что теперь ее любовник – Володя – за какие-то заслуги стал заместителем директора их фирмы и непосредственным Лилиным начальником. Вряд ли даже этот жлоб отказал бы Лиле, если бы она попросила отпустить ее на один день. Но Лиля просить об этом, вероятно, не захотела. А я не стал настаивать. Я сделал открытие. В нашем положении, в котором мы с Лилей оказались, лучше всего нам удавались ночи, в крайнем случае – вечера. Вот тогда мы были адекватны друг другу, тогда мы понимали друг друга не только на словах, но и в чувствах. Мы могли говорить.

Но при свете дня или утром – нет, это было решительно невыносимо! Утром все совсем не то, утром и днем мы другие, мы не хотим понимать и не можем понимать! Понимать того, что так понятно и влекуще ночью.

Совместная поездка на выставку могла получиться вовсе не приятной, могла обернуться сущей пыткой. Я не знал тогда, чем вообще может закончиться эксперимент, который каждый из нас ставил над самим собой, но чувствовал, что в любом случае следует избегать длительного общения днем. Когда рядом есть постель и насыщение внезапно возникающей неодолимой страсти наступает практически немедленно – это одно, а в будничной деловой обстановке все иначе. Гораздо безысходней и совсем не так интригующе.

Утром я прошелся по городу, по своему любимому маршруту – до Дворцовой и обратно, обязательно постояв у Александрийского столпа. Потом принял душ и, надел костюм с галстуком. Открытие вернисажей – дело серьезное. Там всегда можно встретить кучу знакомых, и выглядеть надо при этом хорошо. Все должны знать, что ты в форме. От этого непосредственно зависят твои доходы. Да и впрямь, кто же ходит на вернисажи, чтобы посмотреть произведения искусства? Чай, мы не школьники уже и не студенты. Ходят совсем для другого. Чтобы посмотреть, кто там будет, встретиться и раскланяться. А если удастся, то и выпить с нужным человеком. Посмотреть, кто с кем дружит и против кого дружит. Увидеть жен, и кто как одет. Показать себя, пусть все увидят, что ты вполне в форме, и с тобой можно иметь дело. Так что вернисажи – отличная штука и очень-очень полезная, но если у тебя нет итальянских ботинок и американского галстука, то лучше вообще на них не ходить. Иначе будет обратный эффект.

Борин музей находится в пригороде, и туда нужно ехать на электричке. Машину я себе никогда не куплю. Есть много причин, почему. Так что только общественный транспорт.

В вагоне было полно туристов, едущих туда же, куда и я. Все они были оживлены и все время болтали. Им было весело. Я сидел в углу и тихонько пил пиво из банки, которую купил на вокзале. Газет я все равно не читаю, а читать книгу в моем нынешнем состоянии – глупая трата времени. Я все равно ничего не пойму и не запомню. Так что пиво и только пиво. Импортное. Баночное, если в транспорте, и бутылочное – если дома. В самом музее царила суматоха, и больше всех суетился Боря с галстуком, съехавшим на сторону от волнения.

Было открытие выставки. Сначала говорил что-то директор музея, потом какой-то еще человек, потом полная дама из Комитета по культуре. Слово «эротика» все старательно обходили или употребляли, запнувшись и невольно понижая голос, хотя говорили в микрофон. И каждый раз при этом так виновато, будто извиняясь, улыбались. Можно подумать, что сами они размножаются почкованием.

Когда церемония состоялась, и присутствующих стали обносить шампанским, Боря несколько успокоился и подошел ко мне. Он стал водить меня по выставке. Гравюры, эстампы, изделия из бронзы и серебра. Фривольные сценки, иллюстрации к Казанове и де Саду, украшения в виде фаллосов. Экспонат из Эрмитажа, экспонат из Петергофа. Из коллекции Александра II, из коллекции Александра III. «Мир искусства», Бакст, Сомов...

Выставка была очень скучная. Не знаю, что думали другие посетители, но я изнывал. Боря мне все показывал, он вообще очень радушный хозяин и увлеченный человек. Но я не знал, куда деваться. Что я, фаллоса не видел? Наверное, я не тонкий человек. Наверное, простите меня. Прости, Боря, пусть я ничего не понимаю в искусстве. «Приемлю все, как есть, все принимаю... »

Потом был фуршет. Это хорошо. Закуска, наглые морды официантов, много холодной водки, иностранная речь, дипкорпус третьего ранга – старшие помощники младших атташе, немного шампанского.

Боря познакомил меня с женщиной. Ее звали Мура. Сначала я не обратил на нее особенного внимания, полагая, что это одна из очередных пассий моего друга. Он всегда был охоч до женщин, а теперь, когда бросил пить, особенно. Наверное, это так необходимо – сублимироваться. Но потом Боря ткнул меня пальцем в бок и подмигнул. Никогда мы с ним не «ходили по бабам», как говорится, но тут я сразу понял, что он хочет мне сказать.

Мура работала экскурсоводом в этом же музее и была просто Бориной сослуживицей. Уж не знаю, было ли у них что-либо в прошлом, но сейчас Боря явно давал мне понять, что не имеет на нее никаких видов и дарит ее мне, как восточный сатрап дарит своих наложниц. Выражение лица моего друга было совершенно однозначным. Кроме того, он, будучи не уверен, что я его правильно понял, подтолкнул меня локтем и тихо сказал:

– По-моему, старик, тебе следует немного расслабиться. Ты какой-то подавленный. И в последнюю нашу встречу мне показалось, что ты не в своей тарелке.

Кругом стоял такой шум, все смеялись и что-то втолковывали друг другу, наверное, про эротическое искусство, что нас никто не мог услышать. Я кивнул и благодарно посмотрел на Борю.

– Я не хочу ввязываться не в свое дело и в твои проблемы. Пока ты не захотел сам о них рассказать – это твои проблемы. Но может быть, тебе и вправду нужно что-нибудь этакое себе позволить, чтобы войти в норму. Вот я и подумал, что тебе понравится Мура.

– А что, она – ТАКАЯ?

Боря нахмурился, и я испугался, что обидел его. Но потом он повеселел, и голос его полегчал:

– Нет, она не «такая», то есть совсем не то, что ты хотел сказать. Но... Можно. Я думаю, можно. А я, как ты знаешь, кое-что в этом смыслю. Я ведь не женился, как ты, в двадцать лет, и у меня на эти вещи отработанный нюх. Кстати, ты ведь знаешь, что у меня тут есть служебная квартира. И одна комната в ней сейчас совершенно свободна.

Мы оба засмеялись. Действительно, все очень просто, и Боря обо всем побеспокоился. Все просто. Поменьше думать. Все уляжется, утрясется. Выпить побольше, и все проблемы решатся сами собой.

Мура была пухленькой миниатюрной брюнеткой. На ней был строгий костюм, и этим она отличалась от остальных присутствовавших дам. Дело в том, что Мура сегодня целый день работала, водила экскурсии и не успела переодеться. Мы выпили несколько бокалов шампанского, бутылку которого Боря предусмотрительно принес нам и поставил рядом.

– И не смейтесь надо мной, – строго сказал он при этом. – Сегодня же я организатор всего этого безобразия, так что кому же, как не мне, знать, что шампанского куплено очень мало, и оно очень скоро кончится. Так что держите бутылку крепко, и никому не отдавайте. Вы же знаете, тут народ, что называется, без креста. Оглянуться не успеете, и унесут.

Мы пили шампанское, разговаривали о разных разностях. Милая женщина Мура оказалась очень приветливой и легкой в общении. Наверное, у нее это профессиональное. Она сказала, что работать тут ей очень удобно, потому что не нужно ездить сюда из Петербурга, как всем остальным сотрудникам. Она живет прямо тут, в десяти минутах ходьбы от музея. Живет с мамой и семилетним сыном, который в этом году пошел в первый класс.

А я похвалил выставку, сделав комплимент Боре, и сказал, что завидую всем работающим тут из-за того, что они постоянно имеют дело с замечательными произведениями искусства. На самом деле я так не думаю. Постоянно иметь дело с искусством и сохранить живость его восприятия – это действительно прекрасно, но это удел единиц. Большинство людей в таком положении быстро утрачивают чувствительность и непосредственность, и это, конечно, естественно. Как бы ни была красива женщина, через пять или десять лет непрерывной супружеской жизни ты все равно уже не будешь воспринимать ее красоту так же пронзительно, как в первое время. Хотя, кто же спорит, бывают исключения. Которые только подтверждают правило.

Кстати, с бутылкой Боря оказался совершенно прав, он лучше нас ориентировался в ситуации. А мы с Мурой показали себя полными олухами. Увлекшись разговором, мы несколько ослабили контроль, и в какой-то момент бутылку у нас утащили. Помнится, какой-то тип с бородой и в полосатом галстуке просунул руку с перстнями и вытащил бутылку у нас из-под носа. Мы огорчились, а подошедший к нам Боря хохотал:

– Я же знаю своих клиентов.

Что делает русский человек, когда у него больше нет шампанского? Правильно, он начинает пить водку. И что с ним случается после этого? Тоже правильно. Нетрудно догадаться, что после этого, когда в организме смешаются эти два противоположных напитка, человек становится пьян, как свинья. Это всегда можно предвидеть, мы же взрослые люди. Но никто и никогда не прислушивается к своему предчувствию. И мы напились.

Я обнимал Муру за талию, постепенно моя рука съезжала все ниже, к бедрам и ягодицам, а сама женщина не отстранялась, а, прижавшись боком ко мне, терлась головой о мой пиджак. Мура была очень ласковая, это бросалось в глаза. Алкоголь тут был ни при чем. Глаза ее стали совершенно влажными, теперь я увидел всю их миндалевидность и таящуюся в них негу.

Когда вы утром в качестве экскурсанта приходите в музей, и вас встречает Мура в качестве экскурсовода, вам ничего такого про нее и в голову не придет. А вот теперь, вечером, после трудного рабочего дня, после шампанского с водкой, вблизи достаточно привлекательного мужчины, Мура стала такой, какая она есть на самом деле – одинокая женщина с ребенком, истосковавшаяся по ласке, жаждущая ее, ласковая и робко-отчаянная.

Мы обнимались прямо в зале, я даже поцеловал Муру в полные губы, и она широко раскрыла их навстречу моему поцелую. Мы не смущались. Все, кто не хотел пить, давно уехали, а те, кто остались, были не лучше нашего. К нам подошел Боря:

– Извините, конечно, что мне приходится нарушить вашу беседу, – он вообще хохмач, а уж в выражениях и способности подобрать слова – большой мастер стиля. – Здесь сейчас уже все закончится. Будут убирать столы. Так что пойдемте в мой кабинет.

Пока мы шли длинными музейными коридорами, Боря, обернувшись, через плечо сказал, что приглашает нас обоих посетить его «уединенное жилище». Я взглянул на Муру, и она, опустив голову, кивнула. Чуть заметно, но на большее она была не способна. Достаточно было и того, что она решилась воспользоваться телефоном в Борином кабинете. Она позвонила домой и, низко опустив лицо, чтобы не встретиться с нами обоими взглядом, быстро сказала старушке маме, что сегодня не придет домой ночевать и просит утром отвести ребенка в школу. При этих словах она сильно покраснела, это было видно по краешку щек и ушам. Боря мельком взглянул на меня и подбадривающе подмигнул.

Мы прошли опять по коридорам. Наши шаги стучали в тишине по плиткам пола. Сзади раздавался скрежет ключей в запираемых дверях, оставалась тишина обезлюдевших залов, равнодушно-осуждающие лица милиционеров из дивизиона охраны. По случаю выставки музей сегодня закрывался гораздо позже обычного.

Боря знал, с кем следует познакомить страдающего и растерявшегося в жизни друга. Он безошибочно выбрал Муру. Она оказалась действительно спокойной и понятливой женщиной. Едва мы остались одни в комнате, которую Боря любезно нам предоставил, Мура сама принялась меня раздевать. Она очень умело развязала тугой узел галстука, стащила с меня пиджак. Потом посадила на кровать. Я сидел, а она встала на колени передо мной и, проворно наклонившись, сняла с меня ботинки. Глядя на ее полную фигурку, склонившуюся рядом, я почувствовал, как будет мне хорошо сегодня с этой женщиной. И я не ошибся. Мура уложила меня, и сама, быстро раздевшись, юркнула под одеяло. Она оказалась мягкая, податливая. Ее губы быстро нашли мои, и Мура теперь уже сама впилась в меня. Чувствовалось, как изголодалась она по мужчине. Можно было представить себе ее одинокие женские ночи, когда Мура ворочалась без сна в своей постели и мечтала, мечтала, искала выход, искала удовлетворения.

Сколько слез проливается такими женщинами в тишине одиноких ночей! Сколько подушек потом не могут до утра просохнуть от слез, сколько простынь оказываются измятыми. Это Мура и ее подруги бессильно мнут их руками, стараясь не заплакать в голос, чтобы не услышали близкие. А кому расскажешь о том, как одиноко ты себя чувствуешь, какая безысходность тебя охватывает. А годы проходят, и ты все по-прежнему остаешься невостребованной, и жар твоего тела сжигает только тебя самое.

Я чувствовал, как мягкое ласковое женское тело трепещет под моими руками. Мура изнывала от страсти, она обхватывала меня ногами и руками, она ни на секунду не оставалась без движения. Я придвинулся к ней поближе. Потом еще ближе, потом обнял, как следует. Тянуть дальше было просто невозможно. И тут меня постигла неудача. Да, такое случается с мужчинами. Правда, у меня самого прежде ничего подобного не было.

Мы все читаем какое-то количество популярных брошюр. Так что каждый знает, что в таких случаях нужно не беспокоиться, не волноваться. Само пройдет и так далее. Но когда это с тобой случается, бывает очень неприятно. Мура, конечно, поняла, что я оказался несостоятельным. Но так велико было ее желание, так долгожданно было для нее лежащее рядом тело мужчины, что она не могла остановиться. Умом она поняла, что происходит со мной, что я бессилен, но Муру это не могло поколебать в решимости получить максимум наслаждения. Она продолжала тереться об меня всем телом, целовала в грудь, в шею, одной рукой при этом возбуждая себя. Я чувствовал, насколько влажным и горячим было все ее тело внизу.

– Милый, милый, – шептала Мура, – обними меня, ты увидишь, как я тебя хочу, – она умоляла меня попробовать еще раз, и мне понравится, говорила она.

В этот момент я вспомнил Лилю и подумал о том, что она вот так же, наверное, просит мужчину взять ее. Она так же ласкается и беспомощно умоляет воспользоваться ее телом. И это воспоминание одновременно покоробило меня и необычайно взволновало. Теперь я воочию убедился, что значит для женщины лежать вот так со случайным любовником. Какое это испытание.

От этой мысли пришло возбуждение. Я овладел Мурой, которая счастливо забилась подо мной, выгибаясь всем телом, насколько это позволяла моя тяжесть. Мура ловила ртом воздух и прерывисто шептала бессвязные слова. Она была абсолютно счастлива.

Я приподнялся и задрал ее ноги к потолку. Теперь они торчали под прямым углом и виднелись в темноте комнаты, как два белых столба. Сам же я присел перед Мурой и, войдя в нее, стал долбить как бы сверху вниз. Я доставал глубоко, чувствовал матку, а Мура поминутно вскрикивала блаженным голосом. Иногда ей бывало больно, иногда просто неудобно, но во всем этом она ухитрялась «ловить кайф». Вопли ее оглашали комнату и, несдерживаемые, рвущиеся из горла счастливой женщины, наверняка долетали и до соседних комнат.

Долбя и глядя на распростертое передо мной тело женщины, которая вздрагивала каждый раз, когда я вонзался в нее, мотала головой из стороны в сторону и из последних сил сама руками держала свои ноги в удобном для меня положении, я опять думал о Лиле. Теперь между мной и Мурой стояла моя жена, а временами Лиля отождествлялась для меня с Мурой. Я обладал Мурой, Лилей и как бы всеми другими женщинами в их положении. И сам был как бы неким средним мужчиной, собой и одновременно всеми теми, кто владеет женщинами. И я входил в Муру, как во всех подобных ей и Лиле женщин, и сам был подобен всем входящим. Наступило тождество, которое принесло мне мужскую силу и последующее облегчение. Ночью мы сильно замерзли. Была уже настоящая осень, а во флигеле, где мы находились, топить еще не начали. Вечером мы, конечно, этого просто не заметили.

Ночью я проснулся от холода, оттого, что с меня свалилось одеяло. Мне пришлось встать и накинуть на нас с Мурой еще и пальто. Потом я снова заснул. Мура спала, прижавшись ко мне, и на лице ее было умиротворенное выражение.

Рано утром Боря постучал в дверь нашей комнаты. Он хотел напомнить Муре, что к половине десятого ей нужно быть на работе. В десять часов начиналась первая экскурсия, которую Муре нужно было вести.

Женщина вскочила и стала одеваться. Я лежал в кровати и наблюдал за ней. Она была очень трогательна, когда, дрожа, умывалась у раковины, поеживаясь от холода. Мура накинула на себя только комбинацию, и теперь вся ее маленькая фигурка была видна. Это возбудило меня вновь. Я позвал Муру к себе. Она испугалась и стала отказываться. Женщина говорила, что она уже опаздывает на службу, что ее будут ругать. Кроме того, ее смущало, что за дверью по коридору уже слышались шаги, а из кухни доносился голос Бори. Но я не стал слушать Муру, вожделение охватило меня. Я привстал и, взяв ее за руку, затащил обратно в постель.

Мура не сопротивлялась, она покорно отдалась мне и постепенно разогрелась сама. Я взял ее и не отпускал довольно долго. Мне хотелось насладиться ею до самого конца. В свои яростные атаки на ее тело я вкладывал всю свою застоявшуюся энергию и сексуальную агрессивность. Мура не могла больше вскрикивать и поэтому закусила край простыни.

Когда все закончилось, Мура торопливо осыпала меня поцелуями и вскочила вновь, чтобы успеть одеться. Теперь она уже точно опоздала на свою работу. Прямо перед кроватью лежали ее трусики – тонкие, розовые, с узкой полоской кружев по краям. Я посмотрел на них, сброшенных Муром второпях накануне, и в моей голове промелькнула шальная мысль. Я взял их в руку и засунул под подушку.

«Лиля однажды пришла домой без трусов, – подумал я, – вот теперь и от меня женщина уйдет без трусов. Пусть развлекаются такими штучками не только безымянные самцы вроде тех, что трахают мою жену. Надо и мне попробовать стать таким же. И не одной бедной Лиле страдать»

Мура просила отдать ей трусики, умоляла, упрашивала меня. Она почти плакала и говорила, что она водит комбинированные экскурсии – по музею и по парку, что сейчас холодно, поздняя осень, и ей невыносимо будет целый день бегать по нетопленому музею и на ветру парка без трусиков. Кроме этого, женщина растерянно говорила, что никогда не ходила в таком виде, и теперь будет неуверенно себя чувствовать.

Глупенькая, лучше бы она всего этого не говорила. Тогда, может быть, я и отдал бы ей трусики. Но теперь, когда она просила, когда рассказала о том, как ей будет тяжело и неудобно, неловко, я распалился. Трусы я ей не отдал. Я сказал Муре, что трусики я забираю на память о ней, и теперь, глядя на них, буду о ней вспоминать.

Мура, наконец, поняла тщетность своих просьб, оделась и побежала на работу. Она, конечно, ждала, что я спрошу ее телефон и скажу что-нибудь о том, что мы еще встретимся. Она этого ожидала, бедняжка. Но я молчал. Мура долго целовала меня на прощание, а потом топталась у порога и все не могла дождаться, что я скажу о том, что надеюсь на новую встречу. А в меня словно вселилась нечистая сила. Что стоило мне сказать несколько ни к чему не обязывающих слов. Скажи я их, и Мура хоть один, хоть два дня ходила бы счастливая. Ходила бы до тех пор, пока не поняла бы окончательно, что я больше не появлюсь. И все-таки несколько дней... Но я не сказал ни слова.

Когда она ушла, я встал с постели и подошел к окну. Там стояли почерневшие голые деревья, небо было хмурое, моросил мелкий дождь. Старинный парк выглядел совсем не так, как мы привыкли представлять его себе на парадных картинках.

По дорожке от флигеля шла Мура. Я увидел ее маленькую фигуру, как она торопливо идет, почти бежит. Мура куталась в свое пальтишко, ветер набрасывался на нее. Я представил себе, как неуютно идти ей сейчас, когда злой холодный ветер забирается под юбку, холодит там все. Мура не успела даже выпить чаю. И теперь целый день озябшая, голодная Мура будет, дрожа, бегать по холоду и водить экскурсии из Череповца и Таганрога. И будет вспоминать о равнодушном случайном любовнике, который поимел ее, воспользовался ее ласками, а потом даже не нашел ни одного доброго слова. Только отнял трусы и заставил весь день бегать с голым задом.

Такова расплата за случайную связь…

Мы попрощались с Борей, выпили кофе. Я поблагодарил его за все, особенно проникновенно за Муру. Боря снисходительно улыбался и говорил, что ему было приятно доставить мне удовольствие.

Я шел по парку к автобусу, который должен был довезти меня до вокзала. Парк шумел вокруг, шевеля черными ветками. Старинное величие окружало меня. Здесь временами еще бывает XVIII век, здесь, когда безлюдно, еще ходят тени минувшего. Тут, по этой дорожке, среди этих деревьев когда-то шел молодой Державин с папкой в руках. Шел на доклад к Императрице.

Глагол времен, металла звон,

Твой страшный глас меня смущает...

Мне было стыдно за то, что я сделал. Теперь во мне проснулась совесть. Нет, конечно, не за то, что я изменил Лиле. Это было бы слишком. Я стыдился того, что так повел себя с Мурой.

«Дурак, – ругал я себя. – Больной человек! Несчастный маньяк! Зачем ты обидел хорошую женщину, чье единственное несчастье в том, что она одинока и поэтому неразборчиво кинулась на тебя, дурака? Если у тебя проблемы с собственной женой, зачем ты мучил бедную Муру, которая безропотно отдалась тебе и нежно дарила тебе ласки? Дурак, несчастный дурак»

На пригородном вокзале баночное пиво было страшно дорогое...