Rodendron Rassolnikoff ч3 гл1

Вся компания расселась на диване.

Родик хлопал по плечу Вразумихина, чтобы на секунду прекратить селевый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к его матери и сестре. Он взял их обеих за руки и минуты две с обожанием вглядывался то в ту, то в другую. Похерия Александровна кокетливо хихикала.

Дуся была очень ярко накрашена макияжем; она уже взаимно искоса изучала Вразумихина.

– Давно вы приехали? – спросил Родендрон.

– Вечером, Родя, – отвечала Похерия Александровна, – поезд ужасно опоздал. Но, сынок, я ни за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесь возле двери на коврике…

– Не гоните чепуху, пожалуйста, мамуся! – отвечал сын, капризно махнув рукой.

– Я останусь при нём и при вас, он мне бро! – вскричал ещё не протрезвевший Вразумихин, – ни на минуту его не покину, и к черту там всех антипатов, пусть на стены лезут!

– Чем, чем я возблагодарю вас, май юный френд! – начала было с пафосом Похерия Александровна, снова сжимая у своей груди руки Вразумихина, но Рассольников опять прервал её:

– Ма, ну не надо, – раздражительно повторял он, – не будьте душнилой!

– Мам, хоть сейчас не надо этого камеди клаба, – шепнула Дуня мамке.

– Блин, да я готова сейчас напиться на радостях после трех-то лет разлуки с сынулькой! – заплакала Похерия Александровна.

– Постойте! – остановил Родик всех снова, – вы все перебиваете, а у меня мысли мешаются… Видели Ужина?

– Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что Петр Петрович был так добр, навестил тебя сегодня, – с некоторою робостию прибавила Похерия Александровна.

– Да… был добёр, как бобёр… Дуня, я давеча твоему Ужину сказал, что его с лестницы спущу, и прогнал его к чёрту…

– Родя, что ты! Ты, верно… ты не хочешь сказать, – начала было в испуге Похерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.

Авдотья Родионовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше реакции.

– Дуня, сеструха моя наивная, – с усилием продолжал Рассольников, – я этого брака не желаю, а потому ты и должна, завтра же, при первом слове, Ужину отказать, чтоб и духу его не пахло.

– Боже ж, мой! – вскричала Похерия Александровна.

– Братишка, подумай мозгой, что ты говоришь! – вспыльчиво начала было Авдотья Родионовна, но тотчас же удержалась. – Ты, может быть, теперь не в состоянии, ты устал, – кротко сказала она.

– В бреду? Нет… Ты выходишь за Ужина для меня, чтобы я учился дальше на тупого юрикономиста. А я жертвы не принимаю. И потому, к завтраму, напиши вацапку своему хахалю с отказом… Утром дай мне прочесть, и конец!

– Я этого не могу сделать! – вскричала обиженная девушка. – По какому праву… Это личное!

– Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра… Разве, ты, не видишь… – перепугалась мать, бросаясь к Дуне. – Ах, уйдемте уж лучше!

– Бредит! – закричал пьяный Вразумихин, – а то, как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит… А сегодня он действительно его выгнал. Это так и было. Ну, а тот рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушёл, хвост поджав…

– Так это правда – не брешешь? – вскричала Похерия Александровна.

– До завтра, брат, – с состраданием сказала Дуня, – пойдемте, маменька… Прощай, Родя!

– Слышишь, сестра, – повторил он вслед, собрав последние усилия, – я не в бреду; этот брак богопротивен. Пусть я подлец, а ты не должна… один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду.

Или я, или Ужин! Ступайте…

– Да ты с ума сбрендил! Калоша узурпаторская! – заревел Вразумихин, но Рассольников уже не отвечал, а пялился в свой сотовый телефон. Он лёг на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Родионовна любопытно поглядела на Вразумихина; чёрные глаза её сверкнули: Вразумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Похерия Александровна стояла, как поражённая в голову молнией.

– Я ни за что не могу уйти! – шептала она Вразумихину, чуть не в отчаянии, – я останусь здесь, где-нибудь, хоть на полу, на коврике… проводите Дуню.

– И всё дело испортите! – тоже прошептал, из себя выходя, Вразумихин, – выйдемте хоть на лестницу. Настя, свети! Клянусь вам, – продолжал он полушёпотом, уж на лестнице, – что давеча меня чуть не прибил!

– Ах, что вы прибрёхиваете!

– Да и Авдотье Родионовне в большом городе опасно сейчас без вас одной!

Подумайте, где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам квартиру найти… А впрочем, знаете, я немного пьян и потому… обругал; не обращайте внимание…

Вразумихин был в необыкновенном возбуждении. Ещё полчаса тому назад, провожая домой Рассольникова, он был хоть и излишне болтлив, что и сознавал, но совершенно бодр и почти свеж, несмотря на ужасное количество выпитого в этот вечер вина. Теперь же состояние его походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто все выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову.

Он стоял с обеими женщинами, обхватив их обеих за талии, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью, и, вероятно для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки слишком многозначительно и, казалось, пожирал пиротехническими взглядами возбуждённые свежие, упругие груди Авдотьи Родионовны, нисколько этим не стесняясь. От этого напора, они делали вид, что иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чём дело, но ещё крепче притягивал их к себе. Если б они велели ему сейчас, для своей услуги, броситься с лестницы вниз головой на тротуарную плитку, то он тотчас же бы это исполнил, не рассуждая и не сомневаясь. Похерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала в воздухе ферромоны виагры, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, при этом припахивает псинкой, но так как в то же время он был для неё провидение, то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей. Но, несмотря на ту же возбудительную страсть, Авдотья Родионовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и кокетливым с испугом встречала сверкающие искромётным огнём взгляды друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала её от искушения убежать от него и утащить за собою свою мать. Она понимала тоже, что, пожалуй, им и убежать-то от него теперь уж нельзя. Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась.

Вразумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он ни был настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют дело.

– Оставайтесь здесь на ночь! – вскричал он, убеждая Похерию Александровну. – Хоть вы и мать, а если останетесь, то доведете его до бешенства, и тогда чёрт знает что будет! Слушайте, вот что я сделаю: теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу в гостиницу, потому что вам одним нельзя по улицам; у нас в Долгобреде на этот счёт могут гопстопники или пикаперы поприставать… Ну, наплевать!..

Потом от вас тотчас же бегу сюда и через четверть часа, даю ухо на отсечение, принесу вам донесение: каков он? спит или нет? и всё прочее. Потом, слушайте! Потом от вас мигом к себе, – там у меня гости, все пьяные, – беру Зосю – это друг, он теперь у меня сидит, не пьян; этот не пьян, этот никогда не пьян! Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам. Коль худо, клянусь, я вас сам сюда приведу, а хорошо, так и ложитесь спать. А я всю ночь здесь ночую, он и не услышит, а Зосе велю ночевать у там, чтобы был под рукой. Впрочем, я тоже дурак… Наплевать! Пойдёмте! Верите вы мне? Ну, верите вы мне или нет?

– Пойдемте, маменька, – сказала Авдотья Родионовна, – он верно так сделает, как обещает. Он лучший приятель брата, а если правда, что так чего же лучше?

– Вот вы… вы… меня понимаете, потому что вы, Авдотьюшка – чисто ангел! – в восторге вскричал Вразумихин, – Я через четверть часа приду и устрою вас в симпатичный отельчик…

Похерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не сопротивлялась более. Вразумихин принял их обеих под руки и потащил с лестницы. Впрочем, он её беспокоил: «хоть и расторопный, и добрый, да в состоянии ли исполнить, что обещает? В таком ведь он виде болтунишка словоблудливый!.. »

– А, понимаю, вы думаете, что я в таком виде! – прочитал её мысли Вразумихин, шагая с чемоданами своими огроменными шажочками по асфальту, так что обе дамы семенили за ним, чего впрочем, он не замечал. – Вздор! Ясен пень… я пьян, но не в том дело; я пьян не от вина. А это, как я вас увидал, мне в голову и ударило… Да наплевать на меня! Не обращайте внимания: я вру; я с в высшей степени офигеваю от вашей красоты!.. Если бы вы только знали, как я вас обеих люблю!.. Не смейтесь, мне не до шуток!.. На всех сердитесь, а на меня нельзя – я ранимый! Я его друг, а стало быть, и ваш френд. Я так разумею… Я это, словил озарение… Вы как с неба ангелы упали. А я, пожалуй, сейчас очень эмоционально разволнован… Этот Зося давеча боялся, чтоб он не сошел с ума… Вот отчего его раздражать не надо…

– Эх!.. Вам бы завтра в самый раз приехать!

Это хорошо, что мы ушли. А через час вам обо всем сам Зося отрапортует.

Вот тот так не пьян! И я буду не пьян… А отчего я так нахлестался алкоголя? А оттого, что новоселье решил отметить! Такую про меня чушь городят! Чуть не подрался! Я там дядю оставил… Ну, верите ли: полной безличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается. И хоть бы врали-то они по-своему, а то…

Уже при заселении в номер отеля эмоции тяжёлого стресса стали выходить наружу.

– Слушай, меня сюда, паренёк! – осадила Похерия Александровна, но это только поддало жару.

– Да вы что думаете? – кричал Вразумихин, ещё более возвышая голос, – вы думаете, я за то, что они врут? Чушь! Я сам не люблю свистеть, но когда красиво брешут – другое дело! Враньё есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврёшь не единожды, пока до истины дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперёд раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почётно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему – ведь это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только что птица! Правда не уйдёт, а жизнь-то заколотить можно; примеры были. Ну, что мы теперь? Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего ещё в младшей группе детского сада  на горшке сидим! Понравилось чужим умом пробавляться – въелись! Так ли? Так ли я говорю? – орал пан Вразумихин, потрясая и сжимая горячо руки обеих женщин, – так ли?

Его коварные длинные пальцы всё это время прогуливались, вдоль талий обеих женщин. Словно аккордеонист перебирал клавиши инструмента выискивая волшебную мелодию для своей волшебной флейты. От планочки бюстгальтера до резиночки трусиков он поднял женское вожделение до предельных параметров и вздыманий женских грудей.

– О боже мой, я не знаю, – проговорила бедная Похерия Александровна.

– Так, так юный шалун… хоть я и не во всем с вами согласна, – серьезно прибавила Авдотья Родионовна и тут же вскрикнула, почувствовав коварный щуп-палец, проникший под бюстгальтер.

– Так? Вы говорите, так? Ну так после этого вы… вы… – закричал он в восторге, – вы источник доброты, чистоты, разума и… совершенства! Дайте вашу руку, дайте… вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши аэротичные ручки здесь, сейчас, стоя на коленках!

И он дурашливо стал на колени посередине дороги, к счастью, на этот раз пустынной от автомобилей.

– Перестаньте, юноша, прошу вас, что вы делаете? – вскричала встревоженная до крайности Похерия Александровна.

– Встаньте, встаньте! – смеялась и ревновала к матери Дуня.

– Ни за что, прежде чем не дадите рук! Вот так, и довольно, и встал, и пойдёмте! Я несчастный олух, я вас недостоин, и пьян, и стыжусь: от эротики до порно всего лишь прозрачная граница без пограничников… Любить я вас недостоин, но преклоняться пред вами – это обязанность каждого, если только он не совершенный тупой скот! Я и преклонился… Вот ваша гостишка! Поселить свою невесту в такие три звезды? Это скандал! Знаете ли, кого сюда пускают? Мигранты из южных республик. А ведь вы невеста крутого перца! Вы невеста, да? Ну так я вам скажу, что ваш жених после этого ни того!

– Эй, Вова, малыш, тормози… – начала было Похерия Александровна.

– Да, да, вы правы, когды я бух, я туп и глух! – спетросянил Вразумихин, – но… но… вы не можете на меня сердиться за то, что я так говорю! Потому я искренно говорю, а не оттого, что… гм! это было бы по приколу; одним словом, не оттого, что я в вас… гм!.. ну, так и быть не надо, не скажу отчего, не смею!.. А мы все поняли, как он вошёл, что этот человек с большими тараканами в голове. Не потому, что он вошёл, как будто от стилиста Сирожки Зверева, не потому, что он свой ум спешил выставлять, а потому что он соглядатай и спекулянт; потому что он пардоньте - жид и фигляр, и это видно. Вы думаете, он умён? Нет, он дурак, дурак! Ну, пара ли он вам? О боже мой! Видите, милые барышни, – остановился он вдруг, уже поднимаясь от ресепшена на лестницу и доставил барышень в нумер отеля, – хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врём, потому ведь и я тоже вру, да довремся же наконец и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович… не на благородной дороге стоит. Во всём только свою выгоду ищет. Я хотя их сейчас и ругал ругательски, но я ведь их всех уважаю; даже Зосю хоть не уважаю, так люблю, потому – прикольный! Даже этого скота Зоси, потому – честен и через свою профессию знает женское нутро, лучше их самих… Но довольно, всё сказано и прощено. Прощено? Так ли? Извольте откланяться.

– Боже мой, Дунечка, что это за хоровод? – сказала Похерия Александровна, крикливо обращаясь к дочери.

– Успокойся, мамуля, – отвечала Дуня, снимая с себя блузку и юбку, оставаясь в маленьких прозрачных трусиках и бюстгальтере перед гостиничным зеркалом, любуясь своими интимными прелестями – нам сам бог послал этого парня, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И всё, что он уже многое сделал для брата…

– И как он говорил с тобою, Дуня! – сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю её мысль, и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. – Я уверена, что он завтра одумается, а ты накануне замужества совсем не о том думаешь – прибавила она строго, выпытывая инфу до конца.

– Завтра надо будет с ним серьёзно поговорить, – отрезала Авдотья Родионовна, и, уж конечно, это была загвоздка, потому что тут был пункт, о котором Похерия Александровна слишком боялась теперь заговаривать. Дуня подошла и поцеловала мать. Та крепко молча обняла её за мягкие бока на тонкой талии.

Мамка села в тревожном ожидании возвращения Вразумихина и робко стала следить за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже в ожидании, стала ходить взад и вперед по комнате, раздумывая про себя. Такая ходьба из угла в угол, в раздумье, была обыкновенною привычкой Авдотьи Родионовны, и мать всегда как-то боялась нарушать в такое время её задумчивость.

Вразумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Родионовне; но наверняка многие извинили бы его, не говоря уже об эксцентрическом его состоянии алкогольного возбуждения. Авдоша реально была миловидной красоткой – с приятными девичьими изгибами на фигуре, уверенная в себе, а главное - с загорелыми до плеч ногами – что высказывалось во всяком подвижном жесте её и что, впрочем, нисколько не отнимало у её движений сексуальности. Мордахой она была похожа на брата, но её девичьи особенности притягивали жадные мужские взгляды. Волосы  скатывались на плечи морскими волнами, глаза словно греческие маслины, сверкающие, вкусные и вызывающие необычайную силу притяжения – выпить изакусить любовный напиток. Покрытая лёгким загаром тоненька кожица была прозрачна и манила прикоснуться к ней нежными губами. Ротик у ней был мил, как у золотой рыбки, нижняя пухлая губка, свежая и алая, как клубничка в утренней росе. Лукавое выражение до сих пор детского лица иногда мило принимало серьёзное выражение. Без улыбки долго смотреть на это чудо было невозможно. Ах, как же шёл к ней заразительный звонкий хохоток! Понятно, что горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный как богатырь и пьяный Вразумихин, никогда не видавший ничего подобного в женских студенческих общежитиях, с первого взгляда от всего этого потерял голову. К тому же случай, как нарочно, в первый раз показал ему Дуню в прекрасный момент любви и радости свидания с братом. Он видел потом, как дрогнула у ней в негодовании нижняя влажная губулька-капризулька в ответ на дерзкие и неблагодарно-жестокие приказания брата, – и не мог устоять перед очаровашечной девахой кусок его пылающего миокарда.

Вовка уже реально думал о матери Дуни, как о своей будущей тёще. Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо её сохраняло в себе многие остатки прежней девичьей красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить всё это есть единственное средство не потерять красоты своей даже с старости. Волосы её уже начинали оставатьс на расчёске и маленькие лучистые сеточки лицевого эпителия уже наметились возле глаз, щёки сбросили румянец от бытовых проблем, и всё-таки это лицо было прелестно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя, да кроме ещё выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась вперед. Похерия Александровна была чувствительна, впрочем не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты: в приступах сентиментальности могла приласкать любой биологический элемент, но любила иногда прибрехнуть ради красивого словца, но при этом никакие обстоятельства не могли заставить её переступить через себя.

Ровно через двадцать минут после ухода Вразумихина раздались два негромкие, но поспешные удара в дверь «тук-тук»; он воротился.

– Не войду, некогда! – офигевший от фигурки Дуни в крохотном халатике, прикрывавшем едва четверть площади поверхности девушки, смущаясь заторопился он, переминаясь с ноги ногу, – спит братец во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. Теперь притащу сюда Зосю, он вам отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.

И он пустился вскачь от них по гостиничному коридору.

– Какой расторопный и… преданный молодой человек! – воскликнула с придыханием чрезвычайно обрадованная Похерия Александровна.

– Кажется, славная личность! – с некоторым жаром ответила Авдотья Родионовна, начиная опять ходить взад и вперёд по комнате.

Почти через час раздались шаги в коридоре и другой стук в дверь. Обе женщины ждали, на этот раз вполне веруя обещанию Вразумихина; и действительно, он успел притащить Зосю. Зося тотчас же согласился бросить пир и идти зачем-то к мамаше и сеструхе Рассольникова. Пьяный мозг его изначально подумал, что он должен был нейтрализовать маманю, чтобы шустряк Вразумихин подкатился к её доче. Но самолюбие его было тотчас же успокоено и даже польщено: он понял, что его действительно ждали, как оракула. Он просидел ровно десять минут и совершенно успел убедить и успокоить Похерию Александровну. Говорил он с необыкновенным участием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно как двадцатисемилетний доктор-гинеколог на важной консультации, и ни единым словом не уклонился от предмета и не обнаружил ни малейшего желания войти в более личные и частные отношения с обеими дамами. Заметив ещё при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Родионовна, он тотчас же постарался даже не примечать её вовсе, во все время визита, и обращался единственно к Похерии Александровне. Всё это доставляло ему чрезвычайное внутреннее удовлетворение. Собственно, о Родике он выразился нарочито в превосходных степенях, что находит его в настоящую минуту в весьма в прекрасном физическом и умственном состоянии. По наблюдениям же его, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет ещё некоторые нравственные причины, «есть, так сказать, продукт многих сложных нравственных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей… и прочего». Заметив вскользь, что Авдотья Родионовна стала особенно внимательно вслушиваться, Зосимов несколько более распространился на эту тему. На тревожный же и робкий вопрос Похерии Александровны насчет «будто бы некоторых подозрений в чеканутости» он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, – так как он, Зося, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным гинекологическим отделом медицины. Он что-то набуробил двум женщинам о небходимости посещать регулярно гинеколога, а затем встал, солидно и радушно откланялся, сопровождаемый благословениями, горячею благодарностию, мольбами и даже протянувшеюся к нему для пожатия, без его искания, ручкой Авдотьи Романовны, и вышел чрезвычайно довольный своим посещением и ещё более самим собою.

– А говорить будем завтра; ложитесь баиньки, сейчас, непременно! – резюмировал Вразумихин, покидая с Зосей этот скромный отельчик. – Завтра, как можно раньше, я у вас с рапортом.

– Однако, какая восхитительная девочка эта Авдотья Родионовна! – заметил Зося, чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу.

– Восхитительная? Ты сказал восхитительная? – заревел от ревности Вразумихин и вдруг бросился на Зосимова и сгрёб его за грудки. – Если, ты, ещё когда-нибудь вякнешь про мою девушку в таком тоне – я тебе твой хлебальник начищу…  Понимаешь? – орал он остервенело, тряся Зосю, как яблоню в соседском саду, – ты, меня услышал?

– Да пусти, пьяный хрен! – отбивался Зося и потом, когда уже тот его выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху.

Вразумихин сопел перед ним, опустив руки, в мрачном и бычьем раздумье.

– Разумеется, я ишак мазандаранский, – проговорил он, мрачный как туча, – но ведь… и ты тоже не того.

– Ну нет, брат, совсем не тоже. Я о глупостях не мечтаю. Вот с маманькой я бы позанимался этим осмотром в рамках дипансеризации.

Они пошли молча, и, только подходя к квартире Рассольникова, Вразумихин, сильно озабоченный, прервал молчание.

– Слушай, – сказал он Зосе, –ты клёвый чувак, но кроме всех твоих скверных качеств, ещё и потаскун, это я знаю, да ещё какой. Ты нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирел и ни в чем себе отказать не можешь, – а это уж я называю блажью, потому что она доводит до приключений на задницу. Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь быть при всем сам себе хорошим. На перине спит, а по ночам в клинике целый день разглядывает письки! Года через три ты уж не будешь задницу отрывать от стула ради больного… Ну да, чёрт, не в том дело, а вот в чём: ты сегодня в съёмной хате ночуешь, а я в кухне! Какой бардак в твоей башке! Тут, брат, и тени этого нет…

– Да, я вовсе и не думаю.

– Тут, брат, приличие, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и при всем этом – вздохи, и тает как воск, так и тает! Избавь ты меня от неё, ради всех чертей в мире! Преавенантненькая!.. Заслужу, головой заслужу!

Зосимов захохотал пуще прежнего.

– Ишь тебя разобрало! Да зачем мне её?

– Уверяю, заботы немного, только говори бурду какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же лекарь дипломированный, вот и начни лечить кого-нибудь от чего-нибудь.

Клянусь, не раскаешься. У ней старенький синтезатор имеется; я ведь, ты знаешь, лабаю на клавишах маленько – раньше в поп-группе был; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, – ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, метр, Рахманин-офф… Уверяю, не раскаешься!

– Да что ты ей обещаний каких надавал, что ли? Подписку по форме?

Жениться обещал, может быть…

– Ничего, ничего, ровно ничего этого нет! Да она и не такая совсем – забавная.

– Ну, так брось её!

– Да нельзя так бросить!

– Да почему же нельзя?

– Ну да, как-то так нельзя, да и только! Тут, брат, такая гравитация к ней образовалась, что и не знаю что делать.

– Так зачем же ты её с панталыку сбивал?

– Да я вовсе не собирался с ней шуры-муры крутить, я, может, даже сам вовлечён, по глупости моей, а ей решительно все равно будет, ты или я, только бы подле кто-нибудь сидел и вздыхал. Тут, брат… Не могу я это тебе выразить, тут, – ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет на тебя смотреть и вздыхать, и так целый год сряду. Я ей, между прочим, очень долго, дня два сряду, про прусскую палату господ говорил (потому что о чем же с ней говорить?), – только вздыхала да прела от томности! О любви только не заговаривай, – застенчива до судорог, – но и вид показывай, что отойти не можешь, – ну, и довольно.

Комфортно ужасно; совершенно как дома, – читай, сиди, лежи, пиши…

Поцеловать даже можно, с осторожностью…

– Да, на что мне она?

– Хватит прикидываться наивным жеребёнком. Ты уже мерин здоровый и должен понимать свою ситуацию по-взрослому. Припёрло мужика к стенке, деваться некуда – женись. Жизнь сама потом разберётся: ты был прав или тебе божий промысел вышел на испытательный квест. Ей тоже сейчас на тебя глядеть можно только глазами барышни на выданье. Созрела когда – открывай ворота.

С Рассольниковым придурошным вы и так в корешах, а вкоре будете родственниками. Давай, умник, пока: да приснится тебе Пальма де Майорка, в Гаграх или в Сочи ласковый прилив, рюмка рома на столе!

Давай, Вован, расковыривай мёд! Вразумихин пчеловод из п…ы (пчелы) добудет мёд! Бабы любят дерзких и ласковых. Кто там гребёт левой?..