Петюня и Прохор

Петюня и Прохор

Петюня, глядя порнуху, дрочил. Родаки на работе. У него каникулы. Ссать-срать-жрать не охота. На хрен вставать? Рано. Еще десяти нет. Успеется. Нашел сайт: пацаны такие, как он, со взрослыми бабами — цыци, жопы, большое и круглое, ну, все дела. Смотрит-смотрит — не вдохновляет, к искомому результату не приближает. Пощелкал — на мужиков с пацанами попал. Внизу оживился, отреагировал. Так домашняя псина начинает лаять на ту, на экране.

Выбрал на себя очень похожего, тощего, сраки ваще никакой, ни жира, ни мускулов. Доходяга с жидкой рощицей внизу живота, под мышками три волосины, да еще пять на ногах, на морде хоть бы чуть пробивалось, даже на губе, где у пацанов в лет двенадцать уже вроде усы, ни хрена.  

Кому они с тем парнем нужны? Ан, нет. Мужик его, раком выгнув, лупит в сраку и лупит, как бы из живота кишки не выбил наружу. Пацану, похоже, что в кайф, постанывает, но не от боли — от удовольствия. Представляет себя Петюня на месте этого пацана, елозит тощим задом, словно дрын мужика в себя все глубже вбирает, протягивает, скрючившись, руку назад — за прыгающие яйца того ухватить, чувствует, как все в нем переполняется, силою наливается, вот-вот, еще чуть-чуть и брызнет он, содрогаясь, на пол направляя.

Вдруг — звонок в дверь. Твою мать! Кого принесло? Идите на хер! Щас! Все брошу: пацана, мужика, свой стояк и побегу открывать. Но звонок все настойчивей. Кто-то палец со звонка не убирает — Петюню видеть желает.

Натягивает Петюня трусы. Оглаживает, будто сильно выпирать перестанет. Едва в тапочки попадая, идет к двери: какой падле приспичило в каникулы ни свет, ни заря не дать ему кончить?

На всю пустую квартиру ужасно громко, наверное, слышно было даже за дверью, пердя, думая про себя: и откуда в нем столько набирается вони, левый тапок все время теряя, уже не под звонок — под грохот в дверь кулаком, Петюня дочапал, глянул в глазок и чуть не обосрался. Там, в искривленном пространстве за дверью стоял участковый Прохор Васильевич, полицейский лейтенант невысокого роста, узкоплечий и неказистый, чем был ужасно на Петюню похож. Или наоборот: Петюня на участкового. Разница в том, что, во-первых, Прохор, как все за глаза его величали, был раза в полтора крупнее Петюни, а во-вторых, был в полном полицейском прикиде со всей положенной сбруей, пистолет на боку не исключая, а Петюня в одних трусах, которые сползали, он их подтягивал, чтобы яйца не вылезали.

Пока Петюня размышлял, как бы дверь ему не открыть, а также, если открыть, то перед этим сбегать хоть треники натянуть, грохот усилился и из-за двери раздался ор, скверно начальственный бас имитирующий:

— Открывайте! Полиция!

Петюне опять приспичило перднуть, однако сдержался, подумав: пи*дец. Вчера вдруг ни с того, ни с сего, как это с ним случалось и раньше, Гвоздь предложил пацанам, мирно курившим и пивко попивавшим, шашлычно-кебабную подорвать. Пара пустяков. Сигнализацию отключить — как два пальца, замок открыть — ерунда. Все сделает сам. Вам — обводя на скамейках сидящих — ничего и делать не надо. Возьмем кассу, нажремся от пуза и чего захотим унесем.

Идея никому не понравилась. Но с Гвоздем не поспоришь — враз по морде схлопочешь. Правда, раньше такого он ни разу еще не придумывал. Ну, малолеткам карманы обчистить — в целях воспитания, чтоб не курили. У старухи сумку вырвать или кафельные плитки, сваленные у подъезда, спи*дить, чтобы продать. Но такого…

Оглядев свою зассавшую банду взглядом явно очень недобрым, Гвоздь остановился на нем, на Петюне, и, поняв, что тот сильно забздел, отменяя ненужный базар, объявил, что Петюня будет на шухере, мол, тут соображалка важна, а у других ее маловато.

На шухер пришлось согласиться. И, пока банда у заднего входа в шашлычно-кебабную громко возилась, стоял на пригорке, окрестность оглядывая на предмет не пора ли свистеть и подрывать. При первой возможности, когда кусты начали подозрительно шевелиться, он засвистел, банда врассыпную за ним, на месте преступления орудия преступления оставляя. Домой во втором часу заявился и как раз на батю, вышедшего поссать, наткнулся лоб, что называется, в лоб. Батя что-то назидательное промычал, пальцем ему погрозил, трусы подтянул, так что яйца вывалились его волосатые, Петюне б такие.  

Не раз видел голым. И в бане, когда горячую отключали. И на пляже, когда вместе переодевались. И на мамане — только жопу, когда в замочную скважину подсматривал, как мамашу он обихаживает. Хозяйство у него не в пример сыну солидное. Яйца так яйца, дрын — берешь в руку, маешь вещь, как говорила маманя по другим разным поводам. С таким хозяйством и сына можно заделать. А кого он, Петюня, может заделать? Лучше, вообще, у него была бы дыра, он бы ее давал всем желающим, не думая: встанет-не-встанет, брызнет-не-брызнет.

Размышления о прекрасном и прочем прервал новый грохот и крик, заставивший Петюню, которому не дали вздрогнуть, по-настоящему задрожать.

— Петр Крикунов, открывай, я знаю, ты дома. Полиция! Не откроешь, будем взламывать дверь.

Понятно, какими руками Петюня щелкнул замком, снял цепочку — едва его не сшибив, дверь от могучего полицейского натиска отворилась, и на съежившегося Петюню надвинулся закон во всей его грозно-карающей мощи с пистолетом на левом бедре, почти даже на жопе — чтобы сподручно было выхватить правой.

— Ты чего, Петр, не открываешь? — Тщательно оглядывая, словно досмотр учиняя, полуголого, голосом, грохоту не соответствующим, спросил, словно начал допрос, участковый.

— Я спал, — выдавил Петюня, боясь в ответ перднуть и подтягивая трусы, из которых яйца вывалиться желали ужасно настойчиво.

— Родители, честные труженики, давно на работе, а сын вместо того, чтобы им помогать, весь день в постели, — тоном профилактической беседы, родным и знакомым со времен ученичества в школе милиции, завел Прохор шарманку.

— Ага, — что-то произнести было надо, а никаких слов для ответа не находилось. Впрочем, «ага» тоже слово, хотя междометие.

— Ну, и где мы можем с тобой побеседовать? — Прохор из коридорчика-прихожей оглядел Петюнину комнату проходную. Они жили в двушке, в хрущевке, доставшейся матери от родителей.

Вопрос был риторический. Он здесь и раньше бывал. Вел с родителями и сыном профилактическую работу: Петюня, несмотря на худобу и не по возрасту малую телесную волосатость, числился у мусоров неблагополучным.

— Давай, Петр Крикунов, присаживайся, — словно хозяин дома, полицейский, отодвинув стул, сел у стола, за которым семья отмечала дни рожденья и праздники. — Садись, в ногах правды нет, — делая мудрое выражение лица и указывая на стул напротив себя, попробовал изобразить бас полицейский.

— Можно одеться, — не вопросительно робко промямлил Петюня и ни к селу, ни к городу вдруг добавил, — пока.

— Покакаешь позже, — это Прохор для установления контакта, как их учили в школе, пошутил и на основании этого придвинул свой стул к трусикам Петюни с розовыми слонами на фоне застиранно-голубоватом.

После чего начал ошарашивать Петюню вопросами, вначале вокруг да около: что делаешь в каникулы, куда ходишь? — глупости всякие, а потом, круг сужая, стал выспрашивать про Гвоздя, про вчерашнее. Петюня не зря состоял у мусоров на учете. Знал, никакой информации давать им нельзя. Из всякого говна полицейскую сметану взбивают. Чем меньше говоришь, тем здоровее. Петюня, как и Прохор, знал в пословицах толк: как-никак народная мудрость. Не зря их придумали.

Несмотря на всю свою безволосую неказистость, Петюня — соображалка! — вскоре понял: про вчерашнее участковому толком ни хрена неизвестно. Ну, кто-то что-то делал у злосчастно-похабной шашлычно-кебабной, ну, наверное, хотел незаконно проникнуть, но кто, что, этого полицейский явно не знал. Сигнал поступил — проверяют. Его и послали подходящий под это дело контингент проверять: может, кто проболтается, сболтнет лишнее, зацепка появится — дела полицейские. Ну, их на хрен. Совсем оборзели. Являются в рань, ни посрать, ни перднуть, кончить, суки, не дали.

Прохор тем временем ведет дело хитро. Не зря на хорошем счету. Скоро старшего дать обещали. То спросит прямо, по делу, то в сторону вильнет, то опять выстрелит, то снова в кусты. Такая тактика. Не раз плоды приносила.

Вот и стремится, согласно тактике этой, все время контакт поддерживать как можно более тесный, желательно все время его углубляя. С этой целью еще чуть ближе стул свой придвинул и вслед за острым вопросом, остроту как бы смягчая, положил руку на ногу Петру Крикунову чуть выше колена, острого и какого-то что ли горбатого.

Еще вопрос — еще ответ — ладонь чуть повыше — Петюня руку не смахивает, не отодвигается даже — затем уже слегка под трусы, на яйцо натыкаясь — и дальше — у Петюни встал — трусы сами сползают — поднимается — трясущимися руками Прохор Петюню лапает, мнет, целуя мальчишку.

Через несколько минут Прохор вытащил мокрый, весь в малофье из попки Петюни, которого в таинства любви посвятил нетерпеливо, бурно, но нежно и аккуратно. Конечно, когда целку ломаешь, ей больно, но ничего, все это проходят, и его некогда посвящали, и гораздо больней.

Петюня спустил почти сразу, дрын в жопе почувствовав, и заляпал Прохору форму: тот штаны с трусами спустил и двигался мелкими шажками, словно арестант с кандалами ножными.

Вот так муж, отец двоих детей, и ученик выпускного класса стали любовниками. Встречались в разных местах. Прохор научил Петюню всему, чему сам был в свое время обучен. Обычно ласки заканчивались тем, что Прохор Петюне всаживал в попочку, но пару раз по его просьбе дал и себя в волосатую сраку отфакать.

От постоянного, регулярного секса или, может, от чего-то другого на Петином теле стали волосы расти в разных до того совершенно пустынных местах. Петюня был рад и, поглядывая, на голого волосатого любовника, думал, что вскорости станет таким же. Подрастет. В плечах раздвинется. Грудь станет побольше. Главное! Вроде и он вырос, стал посолидней, пошире. А малофьи в нем и раньше было с избытком.

Теперь Петюня почти не дрочил. Только, если у Прохора очередная запарка. Бандитов и ворюг нынче видимо-невидимо, ловить-не-переловить. Кадров не хватает. А те, что есть, никудышные. Ни сноровки. Ни опыта.

Вскоре после первого с Петюней полового сношения дали Прохору старшего. Отпраздновали в какой-то каптерке. Немного выпили и — Прохор, как всегда, торопился — Петюня на его крепком дрыне попрыгал. Они тогда, что редко бывает, одновременно спустили. Вся срака была в Прохоровой малофье, а Прохоров живот — в Петюниной конче.

От Гвоздя и его пацанвы Петюня отбился. Те стали при случае его всячески задевать, а заметив как-то с Прохором, и вовсе полицейской подстилкой прозвали.

Так все и длилось. Пока однажды — отменить бы это поганое слово — в их микрорайоне какая-то заваруха случилась. Что, чего — никто толком не знал. Была стрельба. Разнеслось, что одного мусора подстрелили. На смерть. Тут же выяснилось: участкового. Петюня, новость эту услышав, будто бы отупел, пытаясь понять, что случилось. А когда понял, затрясся и зарыдал, словно баба, у которой мужа-кормильца убили.

Пошел в отделение — про похороны разузнать. Сказал, что Прохор с ним вел профилактические беседы, и благодаря участковому он изменил свое поведение, что в знак благодарности желает память героя, отдавшего жизнь за таких, как он, почтить присутствием и цветами. Мусора удивились. Их ведь никто не любил. И про себя знали прекрасно за что. Удивившись, сообщили гражданину Петру Крикунову место и время отпевания и похорон. Надев костюм и туфли, повязав галстук, купив цветы, пошел Петюня с Прохором попрощаться. Ужасно родаков и соседей он удивил.

На следующее утро Петюня в тех самых трусах с розовыми слонами на фоне застиранно-голубом дрочил, первый свой раз с Прохором, посвящение в таинства любви вспоминая. Почему-то не шло. Отвлекался все время, прислушиваясь, не звонят ли в дверь, не тарабанят ли, не орут ли: полиция!